Набоков: рисунок судьбы - Годинер Эстер (читаемые книги читать онлайн бесплатно .TXT, .FB2) 📗
В Америке, стране эмигрантов, стать полноценным американцем, знать английский язык и пользоваться им вовсе не означало отказа от национальных культурных традиций стран исхода. К 1950-м годам американские культурные антропологи успели уже разочароваться в теории так называемого «плавильного котла», признав – под одним, американским флагом – реальность и правомерность существования самых разных, привходящих в этот «котёл», культур, признав плодотворность их взаимодействия и взаимообогащения.
Осенью 1966 года, свидетельствует Брайан Бойд, продолжая работать над «Адой», «Набоков прочёл полуслепую, размноженную на термофаксе рукопись Эндрю Филда “Набоков: его жизнь в искусстве” и счёл её великолепной. Филд подчёркивал значимость русских сочинений Набокова и необходимость рассматривать его новые книги в свете его старых книг».19762 Как именно рассматривать, по мнению Бойда, объясняется в его же тексте пятью страницами раньше: «В “Аде” есть всё, что Набоков считал в жизни существенным. Россия, Америка и изгнание. Родительская любовь, романтическая любовь, первая любовь и последняя любовь. Три языка, три литературы: русская, английская и французская. Все его профессии, помимо писательской: энтомология, перевод, преподавание шедевров европейской литературы. Но роман – не просто поток его сознания и мечтаний. Написав “Аду”, Набоков разобрал свой мир по кусочкам, чтобы тщательно сложить их заново – один к другому, и воплотить в них весь познанный им смысл и волшебство».19773
Вот так. Отсюда следует, что, перейдя в Америке на английский язык, став «американцем», написав серию романов, а затем, после «Лолиты», в ореоле мировой славы, укрывшись в Монтрё, – на всём этом пути, – Набоков никогда не бросал русскую музу и бросить не мог, коль скоро она чуть ли не с младенчества, неотторжимо, органически была частью рисунка его судьбы. Обучив родимую музу английскому языку, но никуда её не отпуская, он играл с ней на разные лады, но всегда в ту или иную «Терру-Антитерру», – и умудрился тем самым её при себе удержать и даже, в модифицированном виде, вариативно развить (недаром же был он непревзойдённым знатоком мимикрии!).
И так получилось, что ситуация, в которую попал Сирин, оказавшись в Америке, в чём-то даже отвечала его природным качествам, воспитанию и характеру. Каких только национальностей и разного социального происхождения домашних «наставников» и соучеников-тенишевцев он не перевидал в своём «счастливейшем» детстве. От родителей он воспринял и на всю жизнь усвоил – судить о людях без предвзятости, по их личностным качествам, при этом – всегда оставаясь самим собой, своей индивидуальности не ущемляя. Что же касается Америки, то она давно привлекала Набокова: она была ему по мерке – по масштабам его таланта и личности. Ещё в конце 1923-го и начале 1924 года он дважды из Праги в письмах звал Веру – вместе «америкнуть»,19781 и не по литературным соображениям этим планам не было дано тогда осуществиться. И вместе с тем, разве что кроме «Лолиты», нет, наверное, написанного им в Америке и даже Швейцарии романа, в котором бы, так или иначе, не «сквозила» (одно из самых узнаваемых, типично «набоковских» слов) Россия.
Русский язык и русская литература постоянно сопровождали Набокова в Америке, и именно там он оставил обширнейшее и ценнейшее наследие в изучении языка и письменной культуры своей незабвенной родины. «В 1940 году, прежде чем начать свою академическую карьеру в Америке, – вспоминал он в интервью начала 1962-го, – я, к счастью, не пожалел времени на написание ста лекций – около двух тысяч страниц – по русской литературе, а позже ещё сотни лекций о великих романистах – от Джейн Остен до Джеймса Джойса. Этого хватило на двадцать академических лет в Уэлсли и Корнелле».19792 Первое, перед русской аудиторией, выступление Набокова в Америке состоялось уже 12 октября 1940 года в Нью-Йорке: «Набоков прочёл тогда четыре стихотворения и рассказ “Лик”. Через месяц публика потребовала нового концерта».19803 Устраивались персональные литературные вечера Набокова на русском языке и позднее – в 1949-м и 1952-м годах. Были и публикации, начиная с 1942 года, – стихов и прозы, – в «Новом журнале»; сохранилась и опубликована многолетняя, с 1941 по 1952 годы, переписка Набокова с В.М. Зензиновым – свидетельство того, насколько близким и живым для писателя оставалось разбросанное по миру Русское зарубежье, и как хотелось ему – на родном для американского читателя английском языке – донести значимость наследия письменной русской культуры.
Вот как суммировал Набоков своё понимание достижений русской классической литературы в лекции, прочитанной на Празднике искусств в Корнелльском университете 10 апреля 1958 года, всего за полгода до окончания своей преподавательской деятельности: «Одного XIX века оказалось достаточно, чтобы страна без всякой литературной традиции создала литературу, которая по своим художественным достоинствам, по своему мировому влиянию, по всему, кроме объёма, сравнялась с английской и французской, хотя эти страны начали производить свои шедевры значительно раньше».19811 В этой же лекции талантливые писатели и хорошие читатели были объявлены одной всемирной семьёй: «…как всемирная семья талантливых писателей перешагивает чрез национальные барьеры, так же и одарённый читатель – гражданин мира, не подчиняющийся пространственным и временным законам… Он не принадлежит ни к одной нации или классу… Русский читатель старой просвещённой России, конечно, гордился Пушкиным и Гоголем, но он также гордился Шекспиром и Данте, Бодлером и Эдгаром По, и в этом заключалась его сила. У меня есть личный интерес в этом вопросе; ведь если бы мои предки не были хорошими читателями, я вряд ли стоял бы сегодня перед вами, говоря на чужом (курсив мой – Э.Г.) языке».19822 Мировая слава Набокова пошла России только на пользу: ей, России, теперь от него никуда не деться. Русская словесность, благодаря ему, рассеялась по всему миру – где есть русские и где их нет.
Дописывая, в начале 1938 года, во Франции последние страницы пятой главы «Дара», Сирин, от имени героя (в его ночном письме матери), и уже провидя, что скоро не только Федору, но и ему самому предстоит покинуть Европу, вопреки всему выражает уверенность, что в Россию он так или иначе, но вернется: «Какой идиотской сантиментальностью, каким хищным стоном должна звучать эта наша невинная надежда для оседлых россиян. А ведь она не историческая, – только человеческая, – но как им объяснить? Мне-то, конечно, легче, чем другому, жить вне России, потому что я наверняка знаю, что вернусь, – во-первых, потому что увез от нее ключи, а во-вторых, потому что все равно когда, через сто, через двести лет, – буду жить там в своих книгах или хотя бы в подстрочном примечании исследователя. Вот это уже, пожалуй, надежда историческая, историко-литературная… “Вожделею бессмертия, – или хотя бы его земной тени”».19833 В кавычках, в кратком тезисном виде, Федор ссылается на идеи испанского философа и писателя М. де Унамуно (1864–1936), с книгой которого, в переводе на английский, Набоков ознакомился еще в Кембридже, в 1921 году. Долинин, комментируя эту отсылку, приводит цитату полностью: «Когда нас обуревают сомнения, затемняющие нашу веру в бессмертие души, это дает мощный и болезненный толчок желанию увековечить свое имя и славу, ухватить по крайней мере тень бессмертия».19844
Осталось только ответить на заключительный, такой ожидаемо набоковский, призыв: «…не надо искать “загадочной русской души” в русском романе. Давайте искать в нём индивидуальный гений».19851
Попробуем гения Набокова посильно определить: вездесущий Протей, во всех своих ипостасях сохранивший свою индивидуальную тайну, свой «водяной знак». Изначально заданный «неведомыми игроками» Владимир Владимирович Набоков, он же – Solus Rex, одинокий король, неизменно ведомый «своею музою незримой» в свою заповедную обитель – Ultima Thule (чаемую им всегда башенку из слоновой кости), откуда он, пребывая в «блаженстве духовного одиночества» и воображая себя «антропоморфным божеством», наблюдал сверху «чащу жизни», которую посредством «алхимической перегонки» претворял в лукавый обман искусства, осуществляя при этом чарующий читателей-зрителей контроль над творимыми им героями – «рабами на галерах».
