«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Кузнецов Феликс Феодосьевич (бесплатные книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
129 Адамович Г. Шолохов // Новое русское слово, Нью-Йорк. 1933. 11 сентября.
130 Литературная энциклопедия Русского зарубежья. 1918—1940. Периодика и литературные центры. М.: РОССПЭН, 2000. С. 477.
131 Там же. С. 194.
132 Там же. С. 196.
133 Там же.
134 Баликов С. Трагедия Григория Мелехова // Ковыльные волны. Прага, 1933. № 6. С. 43-44.
135 Литературная энциклопедия Русского зарубежья. 1918—1940. Периодика и литературные центры. С. 196, 190.
136 Воротынский Д. Близкое — далекое (Новочеркасск — Шолохов) // Наш Шолохов. Сборник. М., 1995. С. 9; Станица. Париж, 1936. № 20.
137 Б. Б. Литература в СССР // Последние новости. Париж, 1930. 22 мая. С. 3.
138 Воротынский Д. Указ. соч. С. 8—9.
139 Цит. по: Родимый край. Париж, 1966. № 63. С. 8. Приведено В. В. Васильевым в примечаниях к изд.: Шолохов М. А. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 4. М., 2001. С. 381—382.
140 Прийма К. И. Мировое значение «Тихого Дона». С. 10.
141 Ермолаев Г. С. Действительность и вымысел в эпопее «Тихий Дон». Описание военного совета в Ольгинской // Войны России XX века в изображении М. А. Шолохова. Шолоховские чтения. Ростов-на-Дону, 1996. С. 55—62.
142 Там же.
Глава восьмая
НЕРАЗГАДАННАЯ ТАЙНА
«ЗА СЕМЬЮ ЗАМКАМИ...»
Как могло случиться, что великую книгу о революции, «о белых и красных» приняли одновременно и «белые», и «красные»? «Тихий Дон» высоко оценивал, как мы уже знаем, атаман П. Краснов, чья ненависть к советской власти привела его к союзу с Гитлером.
Но роман поддержал и Сталин, сказав Горькому, вопреки руководителям РАПП’а: «Третью книгу “Тихого Дона” печатать будем!».
Это решение Сталина было полной неожиданностью для ультралевых радикалов, чье отношение к роману и его главному герою Григорию Мелехову укладывалось в формулу: «Тихий Дон» — белогвардейский роман, а Григорий Мелехов — «отщепенец», враг советской власти; такой роман мог написать только апологет белого казачества.
Как это ни парадоксально, но ультралевые в этом вопросе, по законам упрощенного, «черно-белого» мышления, сомкнулись с ультраправыми, которые заявляли: «Тихий Дон» не мог написать коммунист; его мог написать только белый офицер. С точки зрения рапповцев — подкулачник.
Надо окунуться в то время, чтобы понять, насколько серьезными были эти обвинения, когда разворачивалась политика ликвидации кулачества как класса.
«Тихий Дон» — произведение чуждое и враждебное пролетариату, поскольку роман является знаменем, а его автор — идеологом кулацкой части казачества и зарубежного дворянства, — таков вердикт ультрарадикальной критики, вынесенный в 1929—1930 годах.
В послереволюционные двадцатые годы слово казак, да и само понятие казачество звучали как приговор. Казак — контрреволюционер, враг советской власти, трудового народа. Казаки — это «нагайки», разгон демонстраций, оплот контрреволюции. «Русская Вандея» — только так представляли Дон и казачество леворадикальные круги. И не только они.
Политика «расказачивания», то есть физического уничтожения казачества в годы Гражданской войны была официальной политикой партии. Наиболее радикальными проводниками этой политики в жизнь были Свердлов и Троцкий.
«Казачество <...> опора трона, — заявил на Совещании политкомиссаров Южного Фронта в Воронеже в 1919 году Лев Троцкий... — Уничтожить как таковое, расказачить казачество! — вот какой у нас должен быть наш лозунг. Снять лампасы, запретить именоваться казаком, выселять в массовом порядке в другие области...»1. В ответ на протест казака-комиссара Анатолия Попова, сына А. Серафимовича, Троцкий приказал: «Вон отсюда, если вы <...> казак»2. Попов написал Ленину протест против действий Троцкого и вскоре сгинул безвестно. Отец так и не смог найти его следов.
Двадцатые годы были временем борьбы не на жизнь, а на смерть между двумя группировками в партии — Троцкого и Сталина. Особенно в первой половине 20-х годов сторонники Троцкого были исключительно сильны — в партии, в армии, в идеологии, в культуре. Они насаждали беспощадное отношение к деревне в целом, к казачеству в особенности.
В этих условиях писать роман о казачестве, исполненный любви и боли за его судьбу и явившийся одной из самых высоких трагедий в мире, мог решиться только исключительно смелый человек. Для этого требовались принципиальность и убежденность, бесстрашие, свойственное молодости.
Не надо думать, что Шолохов не понимал, на что шел. Не отсюда ли крайняя закрытость писателя, не пускавшего в свой внутренний мир посторонних людей.
Эти черты характера Шолохова поразили Е. Г. Левицкую — одну из немногих, поддерживавших Шолохова в Москве. Летом 1930 года она с сыном приехала в Вёшенскую, где провела целый месяц.
Левицкая оставила записи о поездке в Вёшенскую и своих встречах с Шолоховым. Огромный жизненный опыт и женская интуиция позволили ей сразу почувствовать несоизмеримость первого, чисто внешнего впечатления от знакомства с молодым писателем и внутреннего масштаба его личности.
«Приезжая в Москву, — писала Левицкая, — он часто заходил ко мне. Однажды встретился с Игорем (сыном Е. Г. Левицкой. — Ф. К.). Очень понравились друг другу. Странно было смотреть на этих двух парней. Разница в годах — самая незначительная: одному — 21 год, другому — 24. Один — производственник, горячий комсомолец, твердый коммунист. Другой — свободный степной “орелик”, влюбленный в Дон, степь, своего коня, страстный охотник... и рыболов, и исключительный, неповторимый певец “Тихого Дона”»3.
В подтексте этого сопоставления звучит сомнение, которое будет мучить самого близкого Шолохову в Москве человека — Левицкую — всю жизнь: с кем он, этот «степной орелик», — с «твердыми коммунистами» или нет? Вопрос, который, как мы помним, задавали себе и Шолохову Фадеев, Панферов, Авербах, Киршон...
Вывод Левицкой из ее бесед с молодым Шолоховым был на первый взгляд неожиданным: «В шатаниях Григория есть, безусловно, много автобиографического».
Снова и снова встречалась она с молодым писателем, пытаясь его понять. В значительной степени ради этого она и отправилась в Вёшенскую.
«Мне и самой хотелось посмотреть его в обычной, житейской обстановке, попробовать понять этого своеобразного, необычного человека, сумевшего в свои 21—22 года (“Тихий Дон” он начал писать в 25-м году) дать такие глубокие, тонкие по психологическому анализу страницы “Тихого Дона” и свои небольшие рассказы, яркие, незабываемые»4.
Но в эту поездку ей это не удалось. «Загадкой все это было для меня, — пишет она, — загадкой осталось и после пребывания в Вёшенской. За семью замками, да еще за одним держит он свое нутро. Только изредка и всегда совершенно неожиданно блеснет какой-то луч. И снова потухнет»5.
«За семью замками» хранил М. А. Шолохов от постороннего взгляда в ту суровую пору не только свой внутренний мир, но и ход своей работы над романом «Тихий Дон», — вряд ли случайно он столь старательно уничтожал черновики, а рукопись первых двух книг романа предпочел хранить не в Вёшенской, но — в Москве, в доме своего самого близкого друга Василия Кудашева, запрещал кому бы то ни было показывать ее. В итоге «за семью замками» на долгие годы оказалась и тайна его романа, подлинная история «Тихого Дона», правда о трагической его судьбе.
Левицкая снова и снова задает вопросы Шолохову. Но, констатирует она, — «говорить с М. А. очень трудно. Замкнутый, он и о себе говорить не любит».
Говорила она и о необходимости приезда писателя в Москву, хотя бы на два-три зимних месяца.
