Галактика Гутенберга - Мак-Люэн Маршалл (бесплатные версии книг TXT) 📗

По использовал этот метод во многих своих стихотворениях и рассказах. Но наиболее отчетливо это проявилось в придуманной им детективной истории, где сыщиком является художник-эстет, который разгадывает преступления, опираясь как на метод на искусство. Детективная история — это не только замечательный пример метода движения от следствия к причине, но и форма, глубоко вовлекающая в себя читателя и превращающая его в соавтора. То же можно сказать и о символистской поэзии, поскольку в ней для достижения целостного художественного впечатления необходимо участие в поэтическом процессе самого читателя.

Любой завершенный процесс в своем развитии обнаруживает структуру хиазма, т. е. его последней стадии свойственны черты прямо противоположные начальной. Типичный пример массового психического хиазма, или перестановки, имел место, когда западный человек, отказавшись от идеи уникальности личного существования, тем настойчивее развернул борьбу за индивидуальность. Уже в девятнадцатом веке многие представители искусства отказались от этого уникального «я», которое для века восемнадцатого было чем-то само собой разумеющимся, поскольку под прессом новой массовости личное «я» стало слишком тяжелой ношей. Подобно тому, как Милль поднял на знамя индивидуальность, при этом отбросив идею «я», поэты и художники приняли идею безличного искусства, но в то же время порицали массы за безличность их потребительского отношения к произведениям искусства. Подобная же перестановка, или хиазм, произошла, когда в развитии новых форм популярного искусства обнаружилась тенденция к тому, чтобы включить их потребителя в сам художественный процесс.

Это несомненное свидетельство превосходства Гутенберговой технологии. Многовековое состояние разделения чувств и функций привело к совершенно неожиданному единству.

Такая перестановка, обусловленная существованием новых рынков и новых масс и отразившая отказ искусства от идеи уникальности «я», может показаться конечной точкой длительного процесса развития как искусства, так и технологии. Но этот отказ стал неминуемым уже тогда, когда символисты в создании художественного произведения стали двигаться от следствия к причине. Именно здесь и произошла перестановка. Процесс творчества лишь тогда приблизился к строгой и безличной логике производственного процесса, когда в период от По до Валери символистское искусство от принципа сборочной линии перешло к «потоку сознания» как способу изображения. Ибо поток сознания — это открытое «поле» восприятия, где переставлены, вывернуты наизнанку все аспекты открытой девятнадцатым веком сборочной линии, или «техники изобретения». Дж. Х.Банток пишет об этом:

Таким образом, техника неокончательных, «подвешенных» суждений, великое открытие, совершенное двадцатым веком в искусстве и физике, — это рикошет и трансформация принципа безличной сборочной линии в искусстве и науке девятнадцатого века. Поэтому говорить о потоке сознания, противопоставляя его рациональному миру, значит, безосновательно утверждать визуальную последовательность в качестве рациональной нормы, а искусство — как проявление бессознательного, поскольку в современных спорах об иррациональном и паралогическом чаще всего имеются в виду заново открытые обычные взаимодействия между «я» и миром, или между субъектом и объектом. Такие взаимодействия совсем было сошли на нет в древнегреческом мире вследствие распространения фонетического алфавита. Письменность превратила просвещенного индивида в замкнутую систему и вырыла ров между видимостью и реальностью. Однако теперь благодаря таким открытиям, как поток сознания, эти преграды потеряли свою действенность.

Как сказал Джойс в «Поминках»: «Мои потребители… разве не они же мои производители?». Двадцатый век последовательно и настойчиво стремился освободиться от условий, формирующих пассивность, или, что то же самое, от гутенберговского наследства. И эта драматическая борьба альтернативных форм человеческого понимания и миро-видения сделала нынешний век величайшим в истории, если говорить об искусстве и науке. Мы живем в период, более богатый и в то же время более ужасный, чем «Шекспировская эпоха», замечательно описанная Патриком Кратвелом в его одноименной книге. Но в нашей «Галактике Гутенберга» мы преследовали цель исследовать только механическую технологию, возникшую из алфавита и печатного пресса. Какими же будут новые конфигурации механизмов и письменности по мере того, как старые формы восприятия и мышления будут модифицироваться в новый электрический век? Новая электрическая галактика событий уже глубоко вклинилась в галактику Гутенберга. Даже без прямого столкновения опыт такого сосуществования технологий и форм сознания травматичен для любого человека. Наши самые привычные и общепринятые установки неожиданно словно превращаются в горгульи и гротеск. Знакомые институты и общественные формы становятся грозными и зловещими. Эти множественные трансформации, которые являются нормальным следствием распространения новых средств коммуникации в любом обществе, требуют специального исследования, и этой задаче осмысления средств коммуникации сегодняшнего мира мы посвятим нашу следующую книгу.

О Маршалле Мак-Люэне и его книге

К этой книге следовало бы написать большое послесловие (предисловие) исследовательского толка. Хотя бы по соображениям вкуса — чтобы уравновесить «веселую науку» Мак-Люэна внимательным и аргументированным разбором всех его кажущихся легкими нокаутирующих движений, которые он наносит некоторым интеллектуальным лидерам новоевропейской культуры: Бэкону, Декарту, Ньютону, Фрейду, Хайдеггеру и др.

Маршалл Мак-Люэн (1911–1980) — фигура культовая. Настолько, что личность автора книг «Механическая невеста» (1952 г.), «Галактика Гутенберга» (1962 г.), «Осмысляя средства коммуникации» (1964 г.), «Средство коммуникации — это сообщение» (1967 г.), «Война и мир в глобальной деревне» (1968 г.) перешла в разряд знаков, и человек Маршалл Мак-Люэн стал дополнением этого знака, его материальным выражением. В фильме Вуди Аллена «Энни Хол» Мак-Люэн сыграл роль (хотя и эпизодическую) самого себя. Лучшего примера не найти. Основательное послесловие нужно было бы и для того, чтобы избежать попадания в число поклонников этого культа.

Но исследование «откладывается», да и нижеизложенные соображения ставят в некоторой степени под сомнение его возможность. Поэтому вместо послесловия придется ограничиться рядом конспективных соображений. Возможно, они пригодятся читателю.

Идеи Мак-Люэна просты и «легкоусваиваемы» (или кажутся таковыми). Иначе они не завоевали бы такой популярности. Но не следует слишком поспешно обвинять его в легковесности. Основным предметом своего интереса он избирает письменность, каковая является, по его мнению, основной технологией, лежащей, в свою очередь, в основе всех остальных технологий европейской цивилизации и определяющей формы общения и человеческого сознания. По Мак-Люэну, письмо раскалывает аудиотактильное единство сознания племенного человека и выдвигает на первый план визуальную составляющую человеческой чувственности. В особенности речь идет об алфавитном письме. А печатная технология как предельная форма развития письменности довершает указанный раскол. Этот катаклизм и является истоком всех наших проблем — от социальных до психологических. Но, так сказать, к счастью, совершающийся в наше время переход к электрическим технологиям обещает поправить дело. Тезис головокружительной широты. Для его подтверждения следовало бы написать множество томов исследования человеческой культуры в самых разных областях, что в эпоху узкой специализации вряд ли под силу кому бы то ни было. К чести Мак-Люэна следует заметить, что эрудиции ему не занимать, и легковесность его изложения, любовь к эффектным фразам вместо развернутой аргументации, тенденциозный подбор материала, изобилие цитат, которые нередко превышают по объему комментарии к ним, — не воинствующий дилетантизм, отправившийся в поход против академической науки, а вынужденный методический прием. Научному обмороку Мак-Люэн предпочел интеллектуальную провокацию.