Литературократия - Берг Михаил Юрьевич (читаем книги онлайн txt) 📗
(5) Определение Бурдье символического капитала можно сопоставить со стоимостью, созданной знанием (knowledge-value society), в интерпретации Тайичи Сакайя в его работе «The Knowledge-Value Revolution, or A History of the Future». Созданная знанием стоимость генерируется путем субъективных перцепций (группы людей или же обществом), получающих определенное распространение в обществе и соотносимых с символической стоимостью любого продукта. См. подробно: Sakaiya 1991.
(6) Как замечает Рональд Инглегарт, любая стабильная политическая и экономическая система располагает соответствующей культурной системой, на которую опирается и которая легитимирует ее существование в виде правил и норм. «Если этого нет, то властям приходится добиваться соблюдения этих правил путем одного лишь принуждения, что является делом дорогостоящим и ненадежньм» (Инглегарт 1999: 272). Поэтому власть — это не только законы, институции и функции государственного принуждения, но также правила, нормы, культурные стереотипы, формирующие рамки поведения для разных социальных групп и необходимые для признания легитимности и достижения эффективности общественного управления. Принуждение и культура — два разных, но взаимосвязанных аспекта политической власти. Афористично говоря, принуждение опирается на закон, а культура выступает в качестве «подзаконных актов». Поэтому Хабермас различает власть, рождающуюся в процессе коммуникации (власть общества), и административно применяемую власть, которая в свою очередь зависит от власти общества (Хабермас 1995: 50). Ср. утверждение И. Смирнова о силе обычая, которая более действенна и длительна, чем институционализованная власть, постоянно сотрясаемая обновлениями (Смирнов 1999а: 73). О разнице между предписаниями, установлениями, нормами и законами см.: Kalinowski 1975.
(7) Так, И. Смирнов утверждает, что воля к власти составляет одно из главных значений категории антропологического, и почти сразу уточняет (опровергает?) себя, замечая, что разыгрывание «хотя какой-то социальной роли уже позволяет ее исполнителю рассматривать себя как власть предержащего в сравнении с теми, кто вообще не маркирован в таковом качестве» (Смирнов 1999а: 206–207). Однако Дюркгейм полагает, что у человека, в отличие от животных, не организм ассимилирует социальные факты, лишая их особой природы и превращая в факты биологические, в результате чего социальная жизнь материализуется, а социальные причины замещают органические, а сам «организм спиритуализируется» (Дюркгейм 1991: 323). Иначе говоря, вопрос о том, определяется ли воля к власти природой человека, который сформировал социум, или социумом, где борьба за власть является формой выживания и самоутверждения, остается дискуссионным. А хрестоматийное высказывание Лиотара: «Нет знака или мысли о знаке, которые были бы не о власти и не от власти» (Lyotard 1992: 2) — не отвечает на вопрос о природе этой власти.
(8) См. подробно: Bourdieu 1992.
(9) Барт 1983: 315.
(10) Естественно возникает вопрос о корректности использования категориального аппарата Бурдье или Хабермаса для анализа советского и постсоветского социального пространства, учитывая, что он был разработан для исследования классового рыночного «капиталистического» общества. Однако, пользуясь теми или иными категориями, мы, как уже было сказано выше, наполняем их своим конкретным смыслом, иногда совпадающим, а подчас противостоящим смыслу источника, что оговаривается. А теория поля вполне применима для анализа культуры любого социума, будь это Древняя Греция, Киевская Русь или государство инков, что, в частности, подтверждается рядом примеров социальной жизни Китая, Восточной Германии и СССР, которые приводят уже упомянутые исследователи в своих работах (см., например: Бурдье 1993: 321–329; пример применения инструментов социоанализа при исследовании советской литературы см. в: Геллер & Боден 2000).
(11) С. Бойм обозначает межкультурный успех в неродном, «диаспорическом» пространстве как «успех культурного перевода» (Бойм 1999: 93), но не поясняет, чем успех культурного перевода отличается от просто «успеха».
(12) См.: Смирнов 1994: 12.
(13) Об отказе от интерпретации художественных текстов писала Сюзен Зонтаг в: Sontag 1983: 95. Ср. высказывание Поля де Мана, утверждавшего, что постмодернистский подход запрещает говорить о поэтике, «кое-что сказать можно разве что о поэтике отдельного произведения». О некорректности формально-текстуального анализа, по меньшей мере в применении к современной литературе, говорит Серафима Ролл. Объясняя причины того, что российские исследователи отдают предпочтение филологическому анализу и продолжают исследование культуры в чисто поэтических категориях, «то есть в рамках подхода, запрещавшегося советской идеологией и поэтому кажущегося радикальным в настоящий момент», Ролл полагает, что «радикальность его не только сомнительна, но и небезвредна, ибо он выдает за новое то, что было новым в начале столетия, но, в силу политических причин, не смогло пережить себя естественным образом. Возрождение репрессированных форм сознания хотя исторически и психологически оправдано, еще не является адекватным моменту современности» (Постмодернисты 1996: 15). См. также: Ман 1999.
(14) Ср., например, утверждение Антонио Прието, что «роман есть социально обусловленная игра» (Прието 1983: 371). Такое определение представляется нам суженным, в том числе потому, что Прието возводит игру в классический, лудический (от лат. ludus — игра, зрелище, состязание) ранг, то есть не рассматривает литературный дискурс как набор правил, содержащих возможность не только играть, но и выиграть, приобрести, апроприировать социальные ценности и повысить свой социальный статус. А также потому, что целью и пространством игры для нас является не только литературное поле и социальное пространство, но и пространство психологическое, также являющееся ареной конкурентной борьбы.
(15) Для Воррингера эстетическое наслаждение есть объективированное наслаждение собой (Worringer 1911). Юнг полагал, что только та форма прекрасна, в которую можно эмпатировать (Юнг 1995: 353), а по Липпсу, прекрасность форм «есть не что иное, как мое идеальное, свободное изживание себя в них» (Lipps 1906: 247). Определение прекрасного-безобразного как соответствующего установке на эмпатию (вчувствование), перенесенное в социальное пространство, получает расширительное толкование в качестве условия социального (объективного) и психологического (субъективного) выигрыша или поражения.
(16) Как известно, Вейц, разрабатывая теорию открытых и закрытых структур на основе философии Витгенштейна, относит к открытым понятиям те, которые не содержат строгого набора необходимых и достаточных свойств. Как полагает Вейц, только если «необходимые и достаточные условия для приложения понятия могут быть установлены, понятие является ограниченным» (Вейц 1998: 51).
(17) Как отмечает Д. А. Пригов, элементы осознанного и манифестируемого поведения всегда наличествовали в творчестве и культурном функционировании художников, а наше время только обнажило и особенно акцентировало эту сторону бытования художественной личности (см.: Пригов 1999). С поэтом-концептуалистом согласен и М. Л. Гаспаров, выделяя доромантическую эпоху, когда, чтобы считаться поэтом, достаточно было писать хорошие стихи. А вот «начиная с романтизма — а особенно в нашем веке — „быть поэтом“ стало особой заботой, и старания писателей создавать свой собственный образ достигли ювелирной изощренности. В XIX веке искуснее всего это делал Лермонтов, а в XX веке еще искуснее — Анна Ахматова». Однако значение имиджа (художественного поведения) для писателя постмодернистской эпохи, ввиду изменения функции автора, становится не просто акцентированным, а определяющим. Ср., например: «Образ писателя и является тем критерием, по которому следует определять реальную степень новизны любой „новой прозы“» (Линецкий 1992: 228).
(18) Рассматривать революцию как письменный проект предложил Мишель де Серто. Для реализации этого проекта в масштабах информационного общества необходимо утвердить систему господствующих идей на «белом, свободном от прошлого листе» и распространить «процедуру письма на экономическую, административную и политическую сферы» (Серто 1997: 32). Что и было воплощено в рамках русской революции.
