Культура растафари - Сосновский Николай (книги онлайн читать бесплатно .TXT) 📗
Что же до почвенников-гуманистов и вульгарных почвенников, то иногда вторые даже «научнее» первых. Так, лингвистические и семиотические выкладки Н. Диалы выглядят куда сложнее простодушных суждении Э. Блайдена. Отличие проявляется не в эрудиции и строгости мысли, хотя зависимость тут, конечно, есть, не в наукообразии, а в контексте рассуждений и в выводах: историческая мифология почвенничества служит либо утверждению идеи самоотверженного служения человечеству (Э. Блайден, Л. Сенгор, А. Мазруи), либо ксенофобии и идее естественной вражды рас и культур (М. Гарви, Г. Осей, И.Оньевуеньи, Х. Мадхубути, Н. Диала). Акценты здесь очень легко смещаются. В итоге «научно обоснованная» теория особенности и неповторимости своей культуры закономерно вырождается в иррациональный миф о её превосходстве и ничтожности всех других. При этом словесные формулировки, расхожие штампы, «топосы» почти не изменяются. Мало того, тексты мыслителей-гуманистов используются литераторами-шовинистами.
Последнее сегодня хорошо видно на примере отечественного почвенничества.
Возможно, одно из объяснений этой повсюду и во всех странах происходящей метаморфозы — в самой природе почвеннического мышления. в том, что, как подметил в одной из своих работ А.А. Игнатьев (кстати, наряду с цитируемой работой, автор довольно интересных теоретических работ по массовой культуре и рок-музыке), понятие нации определяет границы, в которых сохраняют единообразие наиболее устойчивые императивы поведения — миф и язык как источники наиболее массовых форм личностной идентичности и социального единства. В науке же универсальными императивами дискурса служат знание и рациональность. «По этой причине отношения между носителями национальных ценностей и ценностей науки всегда складываются конфликтным образом, [519] а интеграция интеллектуалов в национальные общества оказалась долгим, трудным и, надо признать, безрезультатным процессом: по своим идеальным моделям дискурса это по-прежнему публика без корней, международные „перекати-поле“, которых с равным основанием можно рассматривать и как элиту, и как своеобразное маргинальное гетто». [520]
Видимо, можно поменять местами антецедент и консеквент в формуле А.А. Игнатьева, гласящей, что «в той степени, в какой интеллектуалы или научное общество выступают в качестве субъектов повседневной жизни, они неизбежно оказываются носителями местных или национальных стандартов дискурса, пусть даже сколь угодно продуктивных, однако предполагающих совсем иные сакральные ценности, чем рациональное знание». [521]
В «перевёрнутом виде» это утверждение предполагает, что почвенническая позиция подчиняет дискурс законам обыденного сознания, сколь бы искушён в методологии научного мышления ни был субъект его (я бы назвал это «синдромом Диопа-Шафаревича»). Отталкиваясь от трактовки почвенничества и универсализма как двух взаимодополняющих интеллектуальных установок с внутрисистемным детерминизмом познавательных категорий и ценностей (т. е. у каждой установки — свои. но находящиеся между собой в согласии), можно предположить, что причины этой метаморфозы в следующем: если в отношении гуманистической направленности обе установки равноправны (по крайней мере, в истоке своём — фашизм и большевизм показали, во что каждая из них может в пределе вылиться; впрочем, и любовь к ближнему в пределе может довести до смертоубийства, — порочны не сами установки, а их бескомпромиссное доведение до полного «восторжествования»), если столкновение этих установок — это не борьба Добра со Злом, а трагическая коллизия двух равно оправданных мировосприятий, то научному дискурсу целостный комплекс почвенничества [522] внутренне чужд и последний его неминуемо отвергает и отторгает, обволакивая оставшийся каркас теперь уже квазинаучной аргументации мистической иррациональной плотью. Собственно, почвенничество не видит в этом беды и при всём самолюбовании никогда не считает своей сильной стороной рациональное мышление. Напротив, именно в нём оно видит антигуманное начало и изъян соседних культур, особенно же западничества.
Курьёзно, что почвенники соседних народов взаимно стыдят друг друга (и даже поносят) за сухой рационализм, рассудочность, прагматизм, собственный народ наделяя мечтательностью, интуицией и т. д. Как мы помним, Леопольд Сенгор, а до него Лео Фробениус применяли оппозицию «Африка — Европа» к противопоставлению германских и романских народов у немецких романтиков. Бердяев — не такой уж и почвенник — наделяет немцев теми же чертами, которыми последние наделяют французов, а французы — немцев либо англичан; те, в свою очередь…. и так далее. Вот что пишет Н.А.Бердяев о немцах (замените немца французом, а русского — немцем и африканцем, и покажется, что писано Л. Сенгором!): «Немец — это „активность и организация“», «в нём нет никакого пассивно-женственного приятия мира, других народов, нет никаких братских и эротических чувств к космической иерархии живых существ. Всё должно пройти через немецкую активность и организацию. Германец по природе своей не эротичен и не склонен к брачному соединению. Где коснулась бытия рука германца, там всё должно быть рационализировано и организовано… Немецкое сознание всегда нормативное. Немец не приобщается к тайнам бытия, он ставит перед собой задачу, долженствование». [523] Любимец перестроечной гуманитарной интеллигенции, таким образом, на поверку оказывается не только не философом, но анти-философом, если под философией понимать рефлексию сознания, старающегося постичь собственную ограниченность и ловушки мышления и восприятия, в противоположность уютному болоту элементарных архетипов первобытного рассудка.
По Н.Я. Данилевскому, романо-германскомму типу свойственна насильственность, вытекающая из чрезмерно развитого чувства личности, индивидуальности, славянскому же типу — терпимость, гуманность. [524] Точно такое же разделение проводили Аксаковы, Киреевские, А.С. Хомяков, но с другой стороны — и немецкие национал-романтики, в качестве излишне рационального начала, чуждого сентиментальности, приводившие декартовский ум француза. Для Мартина Бубера еврей — это носитель мистического, иррационального, чувственного начала, для антисемита же еврей — воплощение холодной расчётливости, практицизма, рационального рассудка. Показательны взаимные оценки католицизма и православия: каждая конфессия видит в другой излишнюю рассудочность, недостаток живого и эмоционального религиозного чувства. Последняя мифологическая мода — интерес к «кельтской цивилизации» как альтернативе излишнему рационализму Запада и увлечение кельтским фольклором и поэтизация древней культуры кельтов — строится по тем же принципам. Миф о «кельтской цивилизации», основанной не на насилии и подчинении, как у германских и романских народов, а на волшебной мудрости жрецов-друидов, позволил недовольным крайностями индустриальной цивилизации найти и в древней Европе утраченный идеал гармоничного и духовного общества.
Примеры бесчисленны, и цитаты можно было бы громоздить ещё долго — но это тема отдельной книги. Главное, куда ни взгляни: в Латинскую Америку, Китай, Турцию, Индию и т. д., - повсюду почвенничество (впрочем, и универсализм тоже, но с точностью до наоборот и обратными оценками) выстраивает два известных семантических ряда. Это позволяет заключить, что они главным образом связаны не с реальными характеристиками, а с формальной структурой почвеннического сознания, с оппозицией родного и вселенского.
При этом, во-первых, почвенническое сознание в силу своих законов отдаёт приоритет «иррациональному» ряду, во-вторых, оно всегда находит его воплощение в собственном народе, а олицетворение противоположных начал видит в остальном человечестве.
