Ничто человеческое... - Богат Евгений Михайлович (бесплатные книги онлайн без регистрации txt) 📗
Чем только не торговали на подступах к нему и в самих помещениях его, балаганно легких, вокзально шумных, с чадом и дымом жаровен: торговали каштанами и джинсами, женскими украшениями и «дисками», сосисками и черным деревом Африки… Сорок тысяч студентов хотели есть, пить, одеваться, быть красивыми.
И сорок тысяч студентов хотели «учиться думать».
Успех этого университета мне объяснили одним решающим обстоятельством: демократическим интеллектуализмом — в нем могли учиться те, кому по мотивам материальным или социальным не удалась судьба лицеиста. А поскольку в «фильтрах» доуниверситетских самый решающий фильтр — между колледжем и лицеем — остается традиционно тесным, то и число не «лицеистов», то есть тех, кто не получил бакалаврской степени (наш аттестат зрелости), было в Венсенском лесу весьма немалым. Этот лес имеет традиции: тут помещалась замок-тюрьма, в которой держали короли крамольно мыслящих философов, в том числе и Дидро.
Эксперимент Эдгара Фора оправдался трагически: это была победа демократических сил молодежи, которая не могла не вызвать ответных, весьма радикальных мер.
Венсенский университет мог существовать лишь в Венсенском лесу.
…Естественно: через шесть лет мне опять захотелось побывать в этом университете.
Но это оказалось невозможным: в Венсене нет Венсенского университета — его постройки уничтожены, территорию утюжат и разравнивают бульдозеры.
Мне показалось, что и сам я сошел с ума, как и мой давнишний собеседник-философ. «Был ли мальчик?»
Был ли университет?
Был.
И… остался. Утратив сотни аудиторий и тысячи студентов, этот университет переехал в Сан-Дени. Формально он лишь переменил место жительства. Юридически его не стало «лишь» потому, что Венсенский лес был отдан в аренду новому университету на десять лет.
Но дело не в утрате имени. Существует «магия стен», то есть особый дух, особый стиль. Вот они-то, как утверждают сами студенты, с переездом утрачены: наши наставники, говорят они, «переменили пиджаки», то есть стали думать и учить иначе.
Выветривается дух мая 1968 года.
2. Менуэт
Если следовать строгой логике повествования, мне нужно рассказать читателю о реформе Аби, о реформе Савари, о судьбах высшего образования во Франции и студенческих волнениях. Это но логике ума. Но существует и особая — «логика сердца».
Вот по этой логике мне и хочется рассказать о том образе-впечатлении, который будто бы не имеет ни малейшего отношения к университетским реформам. Этот образ унес я, улетая из Парижа в 1983 году. Я дал ему имя «Менуэт», потому что он мне напомнил рассказ Мопассана с этим названием. В рассказе растворены и печаль и надежда: печаль от того, что все время из жизни что-то уходит, и надежда на то, что нечто бесценное не уйдет, — оно навечно с нами. Уходит и не уходит, умирает и воскресает. Человек, от имени которого Мопассан строит повествование, видит однажды в Люксембургском саду двух старомодных «несовременных» стариков: его и ее. Они без музыки и не на бальном паркете, а на дорожке сада исполняют старинный, ушедший в небытие танец-менуэт, как бы возвращаясь в собственную молодость, переживая ее опять.
…В Амбуазе, городе, где закончил жизнь Леонардо да Винчи, мы остановились в отеле со странным названием (в переводе на русский) «Брешь». История этого названия несколько парадоксальна. В начале века в Амбуазе было большое наводнение, Луара вышла из берегов и затопила, разрушила окрестные дома и улицы. Уцелел, устоял чудом лишь этот отель. И тогда с той трагической шутливостью, которая сочетается у французов с нешуточной серьезностью, назвали его — нот, не «Крепость»! — а «Брешь». Самому устойчивому и надежному дому дали название, подходящее для чего-то самого ненадежного и неустойчивого.
Хозяйке отеля госпоже Море под пятьдесят. Она в первые же минуты общения показывает на собственный живот: госпожа Море беременна. В ее улыбке милое торжество над временем и над судьбой. Иногда из кухни, которая в двух шагах от конторки портье, выходит ее муж господин Море, повар. Он похож на Жана Гобена. Отель — в нем двадцать пять двухместных и одноместных номеров и немаленький ресторан — обслуживают три человека: супруги Море и работница на кухне, она же официантка. У супругов Море точный режим: они отходят ко сну в десять часов вечера и поднимаются в полшестого утра. Изо дня в день, без выходных. К вечеру в их лицах нет и тени усталости, они общительны, радостны, остроумны. Подумалось: «Старая добрая Франция».
В первый же вечер нашей двухдневной амбуазской жизни я заметил за соседним столиком в ресторане двух старых людей: он и она. Они были изящны, несколько чопорны и, как показалось мне, печальны. Потом я понял, что это не печаль, а огромная сосредоточенность. Он был сосредоточен на ней, она — на нем.
Они ужинали неторопливо и безмолвно, при этом в их молчании угадывалась та полнота общения, которой речь не нужна. Когда она поднялась, он старомодно галантно, с неожиданной грацией, будто совершая па какого-то замедленного танца, взял ее под руку, напомнив мне старую пару из рассказа Мопассана «Менуэт».
— О! — улыбнулась госпожа Море почти восторженно, когда мы заговорили с ней о двух стариках. — Вы не случайно их заметили. Пятьдесят лет назад, когда они поженились и совершали традиционное путешествие, они остановились именно в этом отеле. И вот через полвека им захотелось опять это пережить. Они нам позвонили и заказали номер три, в котором тогда останавливались, и именно тот столик в ресторане, за которым тогда сидели.
Из кухни — она в двух шагах от конторки портье — вышел господин Море в белом одеянии повара. Он добавил:
— Они захотели пережить опять нечто великое. Пятьдесят лет назад в нашем отеле были, конечно, иные хозяева, мы купили его совсем недавно, мечтая о семейном пансионе. Они, — повторил он, — захотели опять пережить нечто великое в собственной жизни… — он посмотрел на жену и вдруг добавил: — Когда они заказали тот самый третий номер и тот самый столик в ресторане, я было подумал, что это безрассудство, а потом понял, что это мудрость.
Мы замолчали: по лестнице со второго этажа шли к обеду он и она. Они шли по некрутой лестнице, с замедленностью, которая казалась бы нарочитой, если бы не нахлынувшее на нас ощущение, что эти люди действительно переживают нечто великое, не терпящее суеты.
Наутро мы в последний раз завтракали в отеле. Было рано, ресторан был пуст, лишь неподалеку от нас сидело четверо, тоже собирающихся в Париж, — две молодые пары.
Запомним этих четырех молодых людей в пустынном ресторане Амбуазского отеля и вернемся из этого элегического отступления в сегодняшний Париж…
3. Разбитая витрина
В Париже но дороге с аэродрома наша машина останавливалась часто: к парламенту нестройными толпами шли студенты, шли или, точнее, бежали роты республиканской безопасности, отборные части, созданные для борьбы с общественными беспорядками. В Национальном собрании началось обсуждение законопроекта министра образования Алена Савари.
…В восьмом часу утра я вышел из отеля «Расин».
Было неправдоподобно пустынно и тихо. Я пошел к Сорбонне мимо закрытых еще магазинов, удивляясь тому, что целы все витрины.
И тотчас же увидел разбитую. Из нее выбит был кусок толстого стекла, осколки уже успели убрать. Если бы не были мне известны события ночи, можно было подумать, что тут действовал не камень, а алмаз, которым с точностью геометра зачем-то вырезали большой равнобедренный треугольник.
Нутро было открыто, у меня появилось искушение дотронуться рукой до удивительных — почти в человеческий рост — кукол, висящих беспомощно на ниспадающих с потолка нитках.
Тут торговали марионетками.
Это был не театр марионеток, а именно лавка, фантастическая лавка, в которой покупают кукол.
Ее важное отличие было в том, что нити, управляющие марионетками, обычно в театре не видны, скрыты. Тут же были они обнажены. И поэтому та мнимая самостоятельность марионеток, которая в театре умиляет и трогает, исчезла.
