Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре - Зенкин Сергей (лучшие книги читать онлайн TXT) 📗
Если правда, что прогресс — это движение общества путем медленных, последовательных, мирных превращений от правления одного к правлению многих, а от правления многих — к правлению всех (а я убежден, что это правда), в таком случае достаточно мельком взглянуть на Европу, чтобы убедиться, что она не только не продвинулась вперед, как полагают многие благонамеренные мыслители, а, напротив, подалась назад.
В самом деле, мы помним, что в начале семнадцатого столетия в Европе насчитывалась, если исключить из рассмотрения второстепенные германские монархии и принимать в расчет только государства совершенно независимые, всего дюжина наследственных монархий; сейчас их в Европе семнадцать.
Двести лет назад в Европе имелось пять выборных монархий, теперь выборная монархия в Европе всего одна, это Папская область.
Двести лет назад в Европе имелось восемь республик; теперь республика в Европе только одна, это Швейцария.
Правда, следует отметить, что Швейцарская республика не только сохранилась, но и увеличилась в размерах. Число входящих в нее кантонов выросло с тринадцати до двадцати двух. Заметим кстати — ибо, хотя внимание наше в первую очередь привлекают обстоятельства нравственные, не следует забывать и об условиях физических, — что все исчезнувшие республики располагались на равнинах или на морских берегах, единственная же сохранившаяся располагается в горах. Горы сберегают республиканский строй. На протяжении пяти столетий, несмотря на войны и набеги, три горных республики стоят неприступно в сердце старого континента: в Европе Швейцария владеет Альпами, в Африке Абиссиния владеет Лунными горами, в Азии Черкесия владеет Кавказом.
Если от Европы в целом мы перейдем к Германскому союзу, этому европейскому микрокосму, вот что предстанет нашему взору: за вычетом Пруссии и Австрии, входящих в число великих независимых монархий, шесть главных государств Германского союза суть: Бавария, Вюртемберг, Саксония, Ганновер, Гессен и Баден. Из этих шести государств четыре первых из герцогств превратились в королевства, два последних из ландграфства (Гессен) и маркграфства (Баден) сделались великими герцогствами.
Что же касается других германских монархий, в которых правителей выбирали пожизненно, они прежде были весьма многочисленны и в число их входило множество церковных княжеств; ни одно из них больше не существует; первыми прекратили свое существование три великих курфюршества-архиепископства на берегах Рейна.
Перейдем теперь к государствам демократическим: некогда в Германии было семьдесят вольных городов; теперь их осталось всего четыре: Франкфурт-на-Майне, Гамбург, Любек и Бремен.
Подчеркнем кстати, что мы не выбираем легких путей: если бы мы взяли за точку отсчета не 1630 год, а 1650 год, выводы наши прозвучали бы еще более убедительно, ибо мы смогли бы исключить из числа монархических государств семнадцатого века и включить в число государств демократических английскую республику, ныне исчезнувшую наряду со многими другими.
Продолжим сравнение.
Из пяти выборных монархий две были державами крупнейшими: Рим и Империя. Ныне существует лишь первая из них, причем принадлежит она к числу государств третьестепенных.
Из восьми республик семнадцатого века одна, Венеция, была державой второстепенной. Единственная республика, сохранившаяся в наши дни, Швейцария, принадлежит, как и Рим, к числу государств третьестепенных.
Пять великих держав, главенствующих ныне в Европе: Франция, Пруссия, Австрия, Россия и Англия, — все представляют собой наследственные монархии.
Итак, сопоставление Европы, какой она была два века назад, с Европой сегодняшней приводит к выводу поразительнейшему: кто преуспел? монархия. Кто проиграл? демократия.
Таковы факты.
Что ж, приходится признать, что факты тоже бывают обманчивы. Факты — это всего лишь видимость. Глубокое и единодушное чувство народов опровергает факты и внушает нам, что вывод, кажущийся неопровержимым, на самом деле неверен.
На самом деле в проигрыше монархия, в выигрыше — демократия.
Несмотря на увеличение числа королевств и расширение их территории, несмотря на падение всех германских государств, правители которых избирались пожизненно и в каком-то смысле могли считаться президентами своих государств, несмотря на исчезновение четырех выборных монархий из пяти и шестидесяти шести вольных городов из семидесяти, в старой Европе либеральный элемент не только ничего не потерял, но и очень много приобрел; свидетельство тому — один-единственный факт: превращение Франции из абсолютной монархии в монархию народную.
Это — всего один шаг, но шаг этот сделан не кем иным, как Францией, а все шаги, которые делает Франция, рано или поздно повторяет за нею весь мир. Более того, если Франция чересчур торопится, мир восстает против нее и на нее нападает, полагая, что легче ее победить, чем за нею последовать. Франция — путеводная звезда Европы, поэтому в своей политике Франция неизменно должна соблюдать два правила: ни в коем случае не двигаться слишком медленно, иначе можно затормозить движение Европы; ни в коем случае не двигаться слишком быстро, иначе Европа может за Францией не поспеть.
Картина, нарисованная нами, приводит также, и приводит неотвратимо, вот к какому выводу: слова — ничто, идеи — все. В самом деле, к чему, например, выступать с пеной у рта за или против слова «республика», если бесспорно, что семь республик, четыре государства с выборным правлением и шестьдесят шесть вольных городов значат для европейской цивилизации меньше, чем одна идея свободы, рассеянная Францией по городам и весям?
Дело ведь не в том, как называются государства, а в том, какой пример они подают; именно от этого зависит, вредят они цивилизации или помогают. Пример — та же прокламация.
Какой же пример подавали исчезнувшие республики и какой пример подает Франция?
Венеция страстно любила равенство. Дож имел в Сенате всего один голос. Стражи порядка в масках проникали в его жилище, как и в жилище любого другого гражданина, и на его глазах рылись в его бумагах, а он не смел ничего возразить. Родственники дожа вызывали у республиканского правительства подозрение по одному тому, что приходились родней дожу. Венецианские кардиналы вызывали у него подозрения потому, что в них видели прежде всего чужестранных принцев. Катарина Корнаро, королева Кипра, считалась в Венеции простой венецианкой [319]. В республике были запрещены титулы. Однажды некий сенатор, произведенный германским императором в графы Священной Римской империи, приказал высечь на каменном фронтоне своего дома над своим гербом графскую корону. Назавтра корона исчезла. По приказу Совета Десяти ночью ее сбили ударами молотка. Сенатор проглотил обиду; ничего другого ему не оставалось. Когда при Франческо Фоскари в Венеции поселился правитель Дакии, республика удостоила его звания гражданина и не более того. Все это прекрасно и отвечает самым строгим требованиям равенства. Однако помимо граждан [320] в Венеции жили еще и горожане. К числу граждан принадлежали люди знатные, к числу горожан — простолюдины. Так вот, эти последние не имели никаких прав. Их верховный правитель, своего рода плебейский дож, именовавшийся канцлером горожан, стоял в общественной иерархии гораздо ниже последнего из дворян. Верхний слой государства отделяла от нижнего непроницаемая преграда, и горожанину ни при каких условиях не суждено было сделаться сеньором. Лишь один-единственный раз, в четырнадцатом веке, тридцать зажиточных горожан разорились почти полностью ради спасения республики и в награду, а вернее сказать, в плату за свой подвиг были удостоены дворянских званий, но это показалось едва ли не революцией, и в глазах чистых патрициев эти тридцать имен вплоть до наших дней остаются тридцатью пятнами на золотой монете. Знать объявляла, что обязана предоставлять народу только одно — дешевый хлеб. Прибавьте к этому карнавал, длившийся пять месяцев, и вы получите то, о чем писал Ювенал: «Хлеба и зрелищ!» Вот как понимали равенство в Венеции. — Французское государственное право уничтожило все привилегии. Оно провозгласило, что все люди, способные исправлять те или иные должности, вправе эти должности занимать, и это равенство перед законом всех уроженцев данной страны, от первого до последнего, есть единственно истинное, разумное, абсолютное равенство. Оно позволяет всякому, в какой бы семье ему ни довелось родиться, выйти из тени и показать свое природное превосходство, оно освящает это превосходство, так что равенство обстоятельств лишь подчеркивает неравенство умов.
