Чувства и вещи - Богат Евгений Михайлович (читать книги онлайн бесплатно полностью без .TXT) 📗

Второе: надо в общении с молодежью более полно раскрывать гуманистическое содержание нашей идеологии, показывать, что в ней содержатся великие нравственные ценности. Именно мы — наследники лучших, гуманистических традиций человечества, нашим непреходящим идеалом была и остается человечность.

Я старался исследовать «переломы» в судьбах моих «героинь» достаточно подробно. Из действующих лиц истории я не увидел лишь одного Эдмунда, «лучшего ударника Советского Союза», как писала о нем в «исповеди» Виктория, — его уже не было в живых. Поначалу мне казалось, что, не увидев его, я не пойму чего-то важного в жизни Виктории, пока не подумал: а разве она пошла за ним? Она пошла за его барабаном. И решил: пусть последнее, что увижу, и будет этот барабан. Потому, наверное, решил, что общение с криминалистами воспитало во мне уважение к вещественным доказательствам. И я захотел увидеть это «доказательство».

Когда я вошел в зал ресторана, где было торжественно-тихо, как в зале концертном, — люди за столиками, казалось, не ели, не пили, а слушали — «Собор» уже играл. Я посмотрел на барабан; он был наряден, как большая золоченая игрушка с боков, и порядочно потерт, точнее, вытоптан сверху. Жестокая вытоптанность его серой шкуры не сочеталась с диковинным изяществом рук музыканта.

Руки эти в самом деле были удивительны: странно удлиненные, безвольные — будто бы с наполовину стянутыми перчатками — пальцы отличались чисто обезьяньей грацией, которая изумляла, казалась неестественной именно потому, что не было на них шерсти. Они мерно колдовали, почти неслышно били в барабан, топтались на нем, изнутри формируя ритм оркестра. И, может быть, от того, что удары были неслышны, обнаженность этих неестественно изящных рук выглядела неприличной, даже непристойной, как выглядели бы суфлеры, вдруг в телесной яви обнаружившие себя перед залом.

Я захотел увидеть лицо ударника, но оно было непроницаемо занавешено волосами; он играл упоенно, в наклон к барабану, и волосяная завеса шевелилась, как занавес, который только что опустили. И как в детстве при посещении театра закрытый занавес, лишь усиливает любопытство, так и сейчас мне захотелось особенно увидеть его лицо в тайной и подлинной сути. Что там — безумие экстаза или молитвенная сосредоточенность? Пожалуй последнее, решил я. Ведь сосредоточенностью этой дышал и зал ресторана; теперь он напоминал даже не концертный зал, а, пожалуй, церковь или, точнее сокровенный, молитвенный дом — по особой тишине, выражению избранничества, самоуглубленности лиц, юных, почти детских. И я понял наконец, что в самом этом имени — «Собор», — казалось бы для джаза кощунственно нелепом, нет ни иронии, ни вызова, оно избрано совершенно серьезно и совершенно искренне.

А удары в барабан из неслышных, еле ощутимых делались сильнее, отчетливее. Оркестр, не желая уступать ему, навязчиво, с маниакальным постоянством повторял одну и ту же фразу. В этой музыке царили абсолют бесцельности и симуляции страсти.

Я подумал о том, что в нас пульсируют воспоминания о состояниях человеческой души в разные эпохи, богатство этих воспоминаний. Философская же суть этой музыки и состоит в том, чтобы погрузить в усыпительную мгновенность, заставить забыть.

Барабан теперь первенствовал, оркестр уже с ним не состязался, а лишь ему аккомпанировал тихо послушно. Потом он умолк совершенно, и ударник ликующе воздел руки, откинул голову, — я увидел незначительное лицо клерка, на нем не было написано ничего, даже «снобизма канцелярской крысы», о котором некогда с иронической печалью писал Эдгар По; занавес закрывал пустые подмостки.

В тот же миг он обрушился на барабан, и, видимо, виртуозно, потому что зал выдохнул восторженно, а музыкант уже не отрывался от серой вытоптанной шкуры, с занавешенным опять лицом он играл, играл один, без оркестра, играл победно, с ощущением собственного могущества, все больше и больше возбуждая начинавшую шуметь публику…

Наутро я уехал, и, пока в Москве рассказывал, советовался, писал, меня не покидала мысль: неужели эта музыка, ее ритмы не уступают по мощи воздействия античной трагедии, вызывая не мимолетное возбуждение, а нечто, перестраивающее душевную жизнь, отражающееся на мироощущении и судьбе? И летом я опять поехал в те места, познакомился с разными джазами, в том числе и с весьма талантливыми, чья музыка заставляет усомниться в категоричности утверждений психолога об опасностях джазовых ритмов.

Но однажды даже «Собор» показался мне аристократически-камерным оркестром в сопоставлении с тем, что я услышал, вернее, увидел. «Век атома, век барабана», — писала Лаура. На легкой дощатой эстраде стояли ряды барабанов, целое воинство ударных инструментов, усиленных мощной радиоаппаратурой. И надолго запомнилось, как бил, бил в большой барабан ногой, поколачивая руками два поменьше, юный бородатый студент (оркестр был университетский, самодеятельный), бил и пел, пел и бил, пока не сорвался с первого ряда, не выбежал на эстраду некто, тоже юный и тоже долговолосый, рухнул перед барабаном на колени, обнял его в экстазе, замер. А ударник, оставив в покое барабаны поменьше и перестав петь, с окаменевшим лицом, как бьют пенальти, под истошно восторженный рев публики, бил в большой барабан, и казалось — он бьет по живому.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Путешествие в глубь одного спора. «Искушения века». Вещи и ценности. О сказках

1

Я познакомил читателей в первой и третьей главах с двумя сегодняшними дискуссиями, назвав эти живые записи «фрагментами интеллектуальной и эмоциональной жизни наших дней». Закончить же книгу мне хочется «фрагментом общественной жизни» — рассказом о диспуте на широкую мировоззренческую тему: «Молодежь. Этика. XX век», точнее, анализом этого диспута.

Итак, путешествие в глубь одного спора, тем более уместное в конце этой книги, что, совершая его, мы встретимся — в комплексе — с уже рассмотренными нами явлениями…

Есть во всех спорах поверхностные слои и глубинные. Если бы можно было любую из дискуссий изобразить «в разрезе», как архитектор рисует многоэтажный дом, а геолог — гору, то отчетливая наглядность этих слоев помогла бы отделить основное, глубинное от видимого, второстепенного, хотя и кажущегося порой решающим, существенным, потому что оно наиболее зримо.

«Молодежь. Этика. XX век». Трудно, невозможно даже найти современный социальный или нравственный вопрос, который не имел бы самого непосредственного отношения к этой теме.

Назывались различные беды и трудности в становлении подрастающего поколения, неоднократно упоминавшиеся на страницах печати. Высказывались точки зрения на возможные истоки проблемы. Но вот в споре как рабочая гипотеза родилось выражение — «искушения века». Что же такое — «искушения века»? Стали уже общим местом сетования на то, что нравственный прогресс все больше отстает от научно-технического. Многие участники диспута этого общего места не избежали. Были тут телевизоры, транзисторы, обилие новых фильмов, показывающих сложные нравы планеты, в которых уму неокрепшему разобраться непросто. Сами собой напрашивались слова и о все убыстряющемся ритме жизни, когда даже скука обретает совершенно новый, небывалый смысл: скучно не потому, что ничего не происходит, а потому, что происходит слишком, чрезмерно много.