В. Маяковский в воспоминаниях современников - Коллектив авторов (книги TXT) 📗
В первое время рисунок у него был немного шаблонным. А у меня была строгая программа. Мне ведь надо было серьезно подготовить учеников к конкурсным экзаменам. Когда я видел, что рисунок одного ученика похож на рисунок другого, я обязательно добивался, кто же из них кому подражает. Если ученик не сознавался, я предлагал ему написать свою фамилию на листе бумаги, который висел на стенке, и другой также расписывался, а я говорил:
– Вот почерки у нас непохожие, зачем же вы рисуете одинаково? Ведь линия здесь та же самая. Это шаблон. Вы же не попадете, ни тот, ни другой, в Школу.
И так все время добивался, чтобы рисунки были своеобразными. Благодаря этому, в Школу, несмотря на большой конкурс, поступало очень много моих учеников.
Сам я всегда узнавал рисунки своих учеников. Ведь это все равно что лицо. Рисунки на экзаменах не подписывались, а я всегда знал по почерку: вот это тот-то, этот тот-то. И Маяковский сразу понял, что у него должна быть своя линия. У него появилась своя индивидуальность.
Работал он у меня до первого экзамена в Школу живописи, месяца три–четыре. Я ему не советовал держать этот экзамен.
– Вы еще слабы, Маяковский, вам надо еще годик поработать.
– А попробую, Петр Иванович, что я теряю?
– Ну, ладно, держите.
Экзамена он тогда не выдержал, но не упал от этого духом. Другие приходили скучные, грустные, что не попали (таких было мало, обычно из двадцати пяти моих учеников только два–три проваливались), а он пришел жизнерадостный:
– Я хочу у вас еще годик основательно позаниматься.
– Ладно,– говорю, – я за вас ручаюсь: через год вы будете в фигурном классе, а сейчас вы были бы в головном.
Маяковский проработал у меня в студии еще год. Это был удивительно трудоспособный ученик и работал очень старательно: раньше всех приходил и уходил последним. За весь год пропустил дня три только. Он говорил:
– Знаете, Петр Иванович, если я не приду работать в студию, мне будет казаться, что я сильно болен – мне тогда и день не в день.
Первый год он в студии рисовал гипсы и натурщиков – голову и до пояса. Рисовал сначала дилетантски. А у меня такой прием педагогический был: я взял один из его рисунков, стер его и на другом листе бумаги нарисовал голову старика–натурщика, которая у него не выходила.
– Вот, Маяковский, вы не подражайте, но поглядите как следует, постарайтесь понять, в чем тут дело, сравните с натурой. А после этого я свой рисунок у вас отберу, а то вы подражать будете.
Это ему очень помогло. Рисунок, который я для него сделал, у меня сохранился.
На второй год он рисовал натурщика (обнаженную фигуру) и немного писал маслом. Я знал, что дома он пишет маслом, но эти работы он стеснялся мне показывать. Способности у него были большие. Я считал, что он будет хорошим художником.
В то время, когда поступал Маяковский, в студии училось человек двадцать пять – тридцать {Уже на следующий год в студии училось человек сорок пять–пятьдесят, а в последующие годы число учащихся доходило до девяноста. (Прим. П. И. Келина.)}, больше не позволяло помещение. Я подыскал другое на Тверской–Ямской. Надо было переезжать. Прихожу в студию, спрашиваю:
– Ребята, сколько подвод надо брать?
Маяковский посмотрел и говорит:
– Довольно одной.
– Да ведь гипсы на одну не положишь.
– А нас-то разве мало? Перетащим!
Я говорю, что неудобно будет с гипсами в руках по улицам идти.
– Ничего! Я Аполлона беру.
Погрузили подводу, Маяковский взял Аполлона Бельведерского, другие по две маски, я тоже взял что-то, и такой процессией мы отправились из Бутырок на Тверскую–Ямскую. Публика дивилась: "Что за статуи? На кладбище, что ли, их тащут?" Хохочут. Так и перенесли все в новое помещение.
Вообще Маяковский был всегда зачинщиком. В перерывах вокруг него собирались ученики. Шутник был страшный, всегда жизнерадостный, острит, рассмешит всех. Отношения с товарищами у него были изумительные, но дамочек, вертящихся около искусства, он недолюбливал: мешают они серьезно заниматься. Дураков тоже не любил. Помню, был такой ученик: богатенький, а с рисунком у него ничего не получалось. Маяковский про него и говорит:
– Какой из него выйдет художник?! По ногам видно, что в душе он портной.
Настроение в студии было революционное. Училось человек пять студентов из Университета. Часто бывали споры. Маяковский здорово их крыл.
Говорили о революции 1905 года, о народном движении. Маяковский тогда был уверен, что непременно будет революция.
Один раз он мне сказал:
– Петр Иванович, хорошо вы портреты пишете, но бросьте портреты писать, начните что-нибудь другое. Ведь портрета никто лучше Веласкеса не сделает. Вы бы что-нибудь другое попробовали.
Я говорю, что не так культурен, никогда за границей не бывал. Вот бы вам, молодежи, свергнуть все эти гадости царские, и стерлись бы тогда все границы, а я бы с вами в Мадрид, в Прадо поехал.
– Будет, Петр Иванович! В недалеком будущем обязательно будет!
В студии стояло пианино, и ученики в перерывах часто пели хором. Мне рассказывали, что у Маяковского слуха совсем не было. Иногда устраивались "субботники": собирались в студии, веселились, пели.
Из моих работ, сделанных при Маяковском, очень ему нравился портрет А. Н. Фролова (Фролов – один из моих учеников, очень талантливый).
Я – ученик Серова и часто говорил своим ученикам о Серове: о серовской линии, о его простоте, о его взглядах на искусство, показывал репродукции его работ, водил в Третьяковку. Маяковский Серова очень полюбил. Когда Серов умер (1911), Маяковский был на его похоронах и говорил речь 1.
Помню, после похорон говорю ему:
– Я вам очень благодарен, что вы так хорошо отнеслись к Серову.
А он в ответ:
– Подождите, Петр Иванович, вас мы еще не так похороним.
Он ко мне замечательно относился. Как сейчас помню, после своего поступления в Школу живописи Маяковский с другим учеником притащили колоссальный мольберт с особым устройством для подъема картины, чтобы художнику нетрудно было ее подымать. Мольберт тяжелый, тащили они его, как какой-нибудь гардероб. Я удивился:
– Что такое?
– А это, Петр Иванович, мы собрались и сложились. Это вам подарок на память.
А на мольберте была дощечка медная: "Дорогому учителю от учеников".
Осенью в 1911 году Маяковский второй раз держал экзамен в Школу живописи. На экзаменах обычно рисовали обнаженную фигуру и гипсовую голову. Давали по три часа на каждую работу. Экзамены продолжались шесть дней. Я всегда в эти дни очень волновался за своих учеников, не спал ночей. И вот приходит с экзамена Маяковский:
– Петр Иванович, ваша правда! Помните, как вы учили делать обнаженную натуру? Я начал от пальца ноги и весь силуэт фигуры очертил одной линией, положил кое–где тени и вот – в фигурном классе!
Его действительно приняли сразу в фигурный класс, так что он (как я ему и говорил) года не потерял.
После его поступления в Школу живописи я часто встречался с ним в кафе Филиппова. С ним всегда было интересно беседовать. Он был очень интуитивный человек. Всегда говорил:
– Ах черт, факты! Что вы мне факты суете, вы должны сами чувствовать, что правда, а что неправда. Придумайте что-нибудь сами, и это будет правдиво.
Как-то, когда он уже стал поэтом и дружил с Бурлюком, он затащил меня к ним (кажется, это было в Леонтьевском переулке). Бурлюк с лорнетом в руке ходил по небольшой комнате (в ней стоял только убогий дощатый стол и две табуретки, на которые была положена тесина) и читал стихи.
Маяковский тоже читал стихи.
Бурлюк мне очень не понравился: такой самонадеянный, нахальный.
– Что такое эти преподаватели живописи? Я захочу быть Пастернаком, Серовым – и буду. Под кого хотите я вам напишу так, что вы не отличите.
Это мне не понравилось.
Уже после революции я был на вечере в Доме ученых. Маяковский читал "Необычайное приключение", про солнце. Мне стихи не понравились. Когда он кончил, я встал и пошел к выходу. Он увидел меня и кричит вслед с эстрады:
