Лучшие книги XX века. Последняя опись перед распродажей - Бегбедер Фредерик (книги бесплатно txt) 📗

Конечно, можно упрекнуть его в том, что любое преувеличение производит обратный эффект, но стоит перечитать стихи Превера, как становится ясно, что его поэзия разочаровывает, особенно когда знакомишься с ней аккурат после «Алкоголей» Аполлинера. Превер, с его неизменным окурком в уголке рта, осыпает свои поэмы пеплом, весьма похожим на чердачную пыль.

Однако в конечном счете заглавие «Слова» оказывается вполне честным, ибо сборник состоит не столько из стихов, сколько из слов к песням, которые Жозеф Косма вполне мог бы положить на музыку. Главное в творчестве Превера то, что он был великим киносценаристом («Набережная туманов», «День начинается» и «Дети райка» [153] составляют нечто вроде трилогии предместий), а насмешки публики обрушиваются на его поэзию. Она, мол, и простовата, и демагогична, и однообразна, и глуповата, и полна каламбуров в стиле Бобби Лапуэнта и неловких наивностей в духе Кристиана Бобена: война – это нехорошо, любовь – это получше, все богатые – злы, смерть – это грустно, птички – прелесть, цветочки – душисты… Не хочу оскорблять его память, но Жак Превер кажется мне эдаким «анархом»-антиклерикалистом, скорее, близким к Брассенсу, нежели к Полю Верлену [154]. Даже при большом желании трудно вообразить себе этого последнего автором такой слабой строфы:

«Отец наш небесный, в раю хорошо,

Пребудьте же там ежечасно.

Ну а мы – мы пока поживем на земле,

Временами она так прекрасна».

Конечно, вам может показаться несправедливым, что наш инвентарный перечень шельмует автора, который так любил их (перечни). Превер, конечно, не дурак; это, скорее, Бернар Бюффе [155] от поэзии – тип, обожаемый публикой за то, что его легко понять, но презираемый критикой именно по той же (скверной) причине. Напрашивается мысль, что он оказал большее влияние на Мишеля Одьяра, чем на Анри Мишо [156]. «Народный» поэт не может быть «культовым», успех делает снобизм невозможным; поверьте, мне очень тяжело писать это. В защиту Превера можно сказать, что у него хватило вкуса создавать простые стихи: в XX веке, сделавшем поэзию герметичной и экспериментальной, то есть отрезанной от широкой публики, его главным преступлением стал, вероятно, тот факт, что он был ей понятен.

№15. Александр Солженицын «АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ» (1973)

Номер 15… Номер 15… О господи, может, хватит присваивать номера творческим личностям, особенно когда речь идет о диссиденте, которого отправили в ГУЛАГ как раз за то, что он отказался быть безликим номером?!

Кроме того, Александру Солженицыну, родившемуся в 1918г., наверняка плевать на то, что он стоит под номером 15 в нашем топ-списке-50 за создание грандиозной эпопеи советской концентрационной империи – «Архипелаг ГУЛАГ», опубликованной в Париже в декабре 1973 года, а в России только 17 лет спустя, в 1990-м [157].

Скажу откровенно: этот прямой репортаж из ада – одна из самых душераздирающих книг, какие я читал в своей жизни, а уж сколько я их прочел, этих душераздирающих произведений, один Бог знает, – от «Ста двадцати дней Содома» до «Американского психопата» [158]. Вообще-то я обожаю страшные рассказы, особенно когда все в них вымышлено. К несчастью, то, что пишет Солженицын, – вполне реально: физические и моральные пытки, каторжные работы, наказания, голод, сибирская стужа (в которой плевок замерзает на лету), общие могилы, попытки мятежей, подавляемые со зверской жестокостью, ухищрения и унижения, направленные на то, чтобы превратить человека в животное, и временами достигающие своей цели – временами, но не всегда; свидетельством тому сам «Архипелаг ГУЛАГ». И все эти люди невиновны: это «агнцы, отданные на заклание», как пишет Солженицын, которого приговорили к восьми годам лагерей и вечной ссылке за то, что он в письмах к другу критиковал Сталина, даже не называя его по имени! Совсем как в «Шутке» Кундеры! Этот памятник погибшим вошел в историю благодаря не только самому Солженицыну, но еще и содействию 227 других мучеников коммунистического тоталитаризма, помогавших ему с опасностью для жизни (не имея бумаги для записей, они заучивали книгу наизусть); автор говорит от имени миллионов жертв того, что он называет «карательной машиной».

До Солженицына такие же ужасающие свидетельства публиковали и другие бывшие узники лагерей («Колымские рассказы» Варлама Шаламова, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург), но именно Солженицын во всей полноте поведал миру о том, как социалистическая утопия обернулась кошмаром, и эта книга принесла новому Толстому Нобелевскую премию по литературе за 1970 год, которую он принял, несмотря на запрет властей, после чего в феврале 1974 года был выдворен из СССР, куда вернулся только спустя 20 лет (совсем как д'Артаньян). Из этого можно сделать следующий вывод (при том что сравнивать два этих бедствия – чистый идиотизм): если нацистский геноцид хотя бы открыто опирался на расовую ненависть, то коммунистический был куда лицемернее, ибо декларировал «счастье для всех». Кстати сказать, я очень удивлен, что в наш демократический список не попала книга Примо Леви «Человек ли я?», столь же актуальная (слава Богу, в нем есть хотя бы «Дневник» Анны Франк, представляющий холокост).

Вообще, если вдуматься, наше пятидесятикнижие являет собой зеркало XX века: здесь найдется несколько прелестных, легких произведений типа «Великого Гэтсби» или «Здравствуй, грусть», но сколько же наряду с ними потрясающих книг – свидетельниц того, как за последние сто лет человечество побило все рекорды жестокости, варварства, расизма и тирании! Что же нам делать со всем этим? При чтении «Архипелага ГУЛАГ» чувствуешь себя раздавленным, бессильным и спешишь внушить себе, что все эти ужасы должны послужить чему-нибудь – хотя бы тому, чтобы это больше не повторялось. Вывод, который мое поколение может сделать из этого чтения, заставляет вздрогнуть: а что если эта беспредельная жестокость XX века была нам попросту… полезна? Что если нам нужно было пройти через это? Тогда бессмысленность пыток, чего доброго, стала бы выглядеть необходимостью, а Солженицын – современный Данте – превратился бы… в утописта.

В любом случае каждый, кто не согласится с моим предыдущим высказыванием, будет немедленно арестован, засунут в гроб, полный клопов, и погружен на восемь часов в ледяную воду, рядом с динамиком, исполняющим в режиме нон-стоп «Танец утят». Ибо такова моя царская воля.

№14. Умберто Эко «ИМЯ РОЗЫ» (1981)

Номер 14 этого хит-парада литературных гениев века достался Умберто Эко за его первый роман «Имя розы», вышедший в 1981 году. Умберто Эко, родившемуся в Алессандрии (Пьемонт) в 1932 г., было тогда 49 лет; сегодня, в 2000 году, ему, стало быть, 68. Он занимает престижную должность профессора семиотики в Болонском университете, и, даже если у нас возникают сомнения в чрезмерно высокой оценке читателей этого романа (вызванной, вероятно, превосходной экранизацией Жан-Жака Анно), следует признать, что «Имя розы» и при повторном чтении выглядит весьма искусно закрученным опусом.

Почему? Да просто потому, что сама идея написать средневековый детектив, монастырский триллер, чье действие разворачивается «в благословенном и проклятом 1327 году», уже довольно-таки оригинальна. Некий бывший инквизитор по имени Гийом де Баскервиль (поклон Конан Дойлу Варвару!) в сопровождении своего секретаря Ад со де Мелка (рассказчика этой истории) пытается расследовать таинственные убийства, нарушающие благостное спокойствие бенедиктинского аббатства, расположенного где-то между Провансом и Лигурией. Все действие романа длится семь дней, по одному убийству в день, на фоне латинской эрудиции и мистических, неведомо где спрятанных библиотек. Наш герой – эдакий Шерлок Холмс на вечернях, Ослиная шкура среди монахов, Филип Марлоу в монашеском плаще [159]; роман построен необыкновенно изобретательно, он являет собой стилизацию старинных латинских манускриптов, а его язык свидетельствует о подлинно энциклопедической эрудиции Эко во всем, что касается Средневековья (плюс чтение Борхеса): «Итак, видя день ото дня моего учителя и проводя долгие часы пешего странствия в нескончаемых с ним беседах, о коих, буде представится случай, я намерен поведать вам, приблизились мы к подножию горы, на которой возвышалось аббатство. Теперь пора моему повествованию, как некогда и нам самим, подойти к цели: да не дрогнет моя рука в тот миг, когда начну я свой рассказ о том, что воспоследовало далее».