В. Маяковский в воспоминаниях современников - Коллектив авторов (книги TXT) 📗

– Товарищи! – Громыхнул устрашающим низким басом оратор.– Меня едва уговорили выступать на этом вечере. Мне не хотелось, надоело выступать.

Маяковский говорит едко, саркастически и в то же время заявляет:

– Отношусь к вам серьезно. (Смех.) Когда я умру, вы со слезами умиления будете читать мои стихи. (Некоторые смеются.) А теперь, пока я жив, обо мне много говорят всякой глупости, меня много ругают. Много всяких сплетен распространяют о поэтах. Но из всех разговоров и писаний о живых поэтах обо мне больше всего распространяется глупости. Я получил обвинение в том, что я – Маяковский – ездил по Москве голый с лозунгом: "Долой стыд!" Но еще больше распространяется литературной глупости.

С какой меркой подходят к оценке поэта, писателя? Читают Есенина, – мне сие нравится. Читают Блока, – мне сие нравится. Читают Безыменского, – мне сие нравится. Читают других, – мне сие нравится!!

Вот единственная мерка, с которой подходят к оценке поэта.

Все поэты, существовавшие до сих пор и живущие теперь, писали и пишут вещи, которые всем нравятся, – потому что пишут нежную лирику.

Я всю жизнь занимался тем, что делал вещи, которые никому не нравились и не нравятся. (Хохот части слушателей. Реплика: "Теперь нравятся!")

Маяковский продолжает:

– В царской России были такие условия, такое производство и такой бытовой уклад, которые выращивали поэтов – меланхолических лириков. Колоссальная индустриализация Советского Союза уничтожит всякую меланхолическую лирику . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– О чем я думал в литературе? О том, чтобы уничтожить мелкий индивидуальный вкус обывателя.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Сегодня двадцать лет моей поэтической работы. – Все слушатели долго приветствующе аплодируют.

Маяковский:

– Читаю первое вступление в поэму о пятилетке, "Во весь голос".

Когда Маяковский прочитал строки: "Неважная честь, чтоб из этаких роз мои изваяния высились по скверам, где харкает туберкулез, где б... с хулиганом да сифилис", в аудитории в разных местах – реплики протеста против грубых слов.

Маяковский прерывает чтение. Говорит, что хотел прочитать до конца, но не может: "Не наладились взаимоотношения с аудиторией".

К нам на стол бросают записки. Просят не употреблять грубых слов в стихах. Маяковский на записки не отвечает, он просит:

– Давайте разговаривать!

Никто на трибуну не идет. Просят читать стихи. Поэт читает "Солнце".

Спрашивает:

– Сегодняшняя аудитория, наверное, не бывала на моих выступлениях?

Голоса:

– Не бывали! не бывали!

Маяковский:

– Значит, можно читать все стихи?

Голоса:

– Да! Да! Можно! Просим!

Поэт читает "Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру". Дружно аплодируют. Потом большая пауза. Все ждут следующего стихотворения.

Маяковский к аудитории:

– Я очень прошу, чтобы товарищи поразговаривали: кто хочет слова?

Кто-то идет к трибуне. Маяковский сходит с трибуны и скрывается от слушателей за щитом направо от трибуны. Говорит студент Макаров. Он заявляет, что непонятны стихи, помещенные в сборнике "Литература 20–го века".

На трибуне появляется поэт:

– Какие стихи непонятны?

С места кричат:

– "Облако в штанах".

Маяковский читает записку, переданную ему непосредственно из аудитории: "Верно ли, что Хлебников гениальный поэт, а вы, Маяковский, перед ним мразь?" В аудитории сильный шум, некоторые смеются, многие возмущены.

Маяковский:

– Я не соревнуюсь с поэтами, поэтов не меряю по себе. Это было бы глупо. <...> У нас, к сожалению, мало поэтов. На сто пятьдесят миллионов населения должно быть по крайней мере сто пятьдесят поэтов, а у нас их два–три.

Крики:

– Какие? Назовите! Перечислите!

Маяковский:

– Хороший поэт Светлов, неплохой поэт Сельвинский, хороший поэт Асеев.

Голоса:

– Сколько насчитали? Себя исключаете?

Маяковский иронически:

– Исключаю.

Много возгласов, вопросов о Демьяне Бедном.

Маяковский:

– Многие считают, что поэт тот, кто пишет лирические стишки, поэтические картинки. А Демьян Бедный пишет агитки, политические вещи.

Слово получает Зайцев.

Маяковский предупреждает:

– Мы разговаривать будем так: товарищ выступает, и я сразу буду на выступление отвечать.

Маяковский сходит вниз, садится на ступеньку трибуны, сидит с закрытыми глазами, прислонившись к стенке, едва видимый некоторым из публики. Мне стало страшно. Владимир Владимирович не держится на ногах и не просит принести стул. Я хотел принести стул, но посчитал неудобным бросить обязанности ведущего протокол. Я подумал: "Вот она, голгофа аудитории".

Зайцев:

– Товарищи! Рабочие не понимают Маяковского из–за маяковской манеры разбивать строчки.

На трибуне поэт. Он отвечает наглецу:

– Лет через пятнадцать–двадцать культурный уровень трудящихся повысится, и все мои произведения станут понятны всем.

Поэт уступает место следующему наглецу из студентов, Михееву. Этот говорит:

– Пусть Маяковский докажет, что его через двадцать лет будут читать. (Смех.) Если товарищ Маяковский не докажет этого, не стоит заниматься писанием.

Председательствующий передает поэту записку. Маяковский читает: "Какова идея стихотворения "Солнце?"

Ответ:

– Это стихотворение шуточное. Основная его мысль – свети, несмотря на безрадостную действительность!

Михеев, стоящий на лесенке трибуны:

– Как безрадостную?

Следующий оратор, кажется Макаров:

– Маяковский поэт. А я – люблю поэзию. Люблю читать стихи. Я люблю всех поэтов, могу читать любого. (Смех.) Маяковского я не мог читать ни в какой аудитории. (Слушатели шумят. Шум увеличивается.) Тише, товарищи! Тише! Да, не мог читать. А я – ничего декламирую...

Слушатели смеются, шумят, говорить не дают. Болван онемел, но с трибуны не сходит.

Из последних рядов женский голос нахально и пискливо:

– А что вы написали о Ленине?

Еще голос:

– Прочтите "Мы не верим".

Поэт опять на трибуне. Распростер правую руку над нами. Обращается к слушателям:

– Тихо, товарищи!

Вытесняет предыдущего оратора, пытавшегося говорить, объявляет:

– Я читаю о смерти Ленина.

Излагает план поэмы и начинает читать со слов: "Если бы выставить в музее плачущего большевика..." – читает до конца. Читает с потрясающей силой. Слушатели отвечают бурными аплодисментами. Все взволнованы.

Вытесненный с трибуны болван появляется снова и заявляет:

– Маяковский говорит, что уже двадцать лет пишет. Но он много говорит о себе, много себя восхваляет. Нужно бросить это дело. Маяковскому нужно заняться настоящей работой.

Поэт, потрясенный наглой брехней, опять вытесняет наглеца и взволнованно заявляет:

– Предыдущий оратор говорил глупости: за сорок пять минут я ничего не говорил о себе.

Голос:

– Надо доказать.

Поэт предлагает поднять руки тем, кто не понимает его стихи. Поднимают приблизительно двадцать пять процентов слушателей.

Я не успеваю записывать.

Поэт читает записку и заявляет:

– Мне говорят, что я не пишу о деревне, о колхозах. Если бы вы читали газеты, прочли бы "Урожайный марш" и "Марш двадцати пяти тысяч". Беда не в том, что я не пишу о колхозах, а в том, что о них не пишет никто. (Смех.)

Слово получает студент Честной:

– Многие отнекиваются от Маяковского словами "непонятен". Для меня Маяковский не непонятен, а не воспринимаем. (Смех.) Я считаю, что Маяковский прав, что его будут понимать через более или менее продолжительный промежуток времени, через десятилетия.

Слово получает студент Крикун (оратор пьяный):

– Как отсталые рабочие воспринимают реконструкцию народного хозяйства и прежде всего той промышленной единицы, в которой они сами работают? Инертно, с некоторым сопротивлением. Реконструкцию литературы, которую производит Маяковский, воспринимают инертно, консервативно, в штыки. Ориентация писателя должна быть на пролетариат. У Маяковского правильная ориентация. Но Маяковский делает перегибы в своей работе, как партийцы в своей политической деятельности. Есть у Маяковского стихотворение, в котором на полутора страницах повторяется тик–так, тик–так.