Литературократия - Берг Михаил Юрьевич (читаем книги онлайн txt) 📗
(558) Гройс 1993: 6.
(559) Ср. с утверждением И. Смирнова, что постмодернизм, отдавая безоговорочное предпочтение разговору о кажимостях, отвергает креативность, замалчивает и подвергает остракизму сущностное (Смирнов 1999а: 109).
(560) Гройс 1993: 7.
(561) Там же: 71.Ср. с утверждением И. Смирнова, который, также полагая, что постмодернизм не дистанцировался безоговорочно от тоталитарного наследия, и обнаруживая связь между соц-артом, московским концептуализмом и сталинской тоталитарной культурой, констатирует, что соц-арт и тоталитарное искусство остаются антиподами (Смирнов 1999а: 98–99).
(562) Гройс 1993: 7. То, что Гройс называет неискусством, чаще всего интерпретируется как выход за пределы поля искусства и использование публичного поведения в качестве новой авторской функции. Так, В. Кривулин полагает, что в ситуации постмодерна «литературное дело» сведено исключительно к моменту автопрезентации. Игра авторскими имиджами становится ключевым литературным приемом, осознается как непременное условие профессионального бытия литератора. При таком подходе понятие «делания» распространяется исключительно на сферу публичного поведения автора (Кривулин 1997: 327). Однако если говорить о литературе, то протест против игры имиджами оказывается синонимичен отказу признать, что поле литературы не способно порождать радикальные и инновационные практики, и без выхода за пределы текста (и поля литературы) инновационность недостижима.
(563) Гройс 1993: 9.
(564) Гройс 1993: 9.
(565) Ср. критику постмодернизма И. Смирновым, который одну из задач своей последней книги видит в необходимости «вернуть ценность категориям классической философии (таким, например, как субъект-объект и др.), перетряхнув их содержание» (Смирнов 1999а: 109).
(566) Гройс 1993:10.
(567) Эпштейн 1996: 167.
(568) Эпштейн 1996: 169.
(569) Смирнов 1994: 317.
(570) Эпштейн 1996: 170.
(571) Эпштейн имеет в виду известное рассуждение Лиотара о постмодернизме, где постмодернизм предстает не как завершение модернизма, но, скорее, его рождение. Для Лиотара в этом случае произведение может стать модерным, если оно сначала является постмодерным. То есть постмодерное парадоксальным образом понимается как «будущее в прошедшем» (см. подробно: Lyotard 1979: 79–81). Именно это утверждение Лиотара, опровергнутое впоследствии Джеймисоном (см.: Jameson 1984: 65) и скорректированное самим Лиотаром, используется Эпштейном для доказательства неизбежной смены постмодернизма «прото-» или «пост-постмодернизмом», под которым понимается очередная версия модернизма.
(572) Эпштейн 1996: 174.
(573) Эпштейн 1996: 176.
(574) Там же: 176.
(575) Характерно, что и Д. А. Пригов говорит о «принципиальной постмодернистскости русского культурного менталитета, правда, никогда до концептуализма не бывшего отрефлексированным, артикулированным и тематизированным» (см. подробнее: Пригов 1999).
(576) Эпштейн 1996: 179.
(577) По утверждению Хансен-Леве, Россия является не симуляцией Запада, а диссимиляцией его «или, точнее, того, что принимается в России за Запад». См. подробнее: Хансен-Леве 1997: 218.
(578) Куридан 2000: 92.
(579) Куридан 1996: 56.
(580) Куридан 1992: 232.
(581) См.: Witte 1996.
(582) См. подробнее: Курицын 2000: 94.
(583) См. подробнее: Kristeva 1969: 143.
(584) Ср., например, утверждение связи операции десакрализации и идеологического потенциала соцреализма, используемого как пре-текст: «Магия этих цитат зависит от существования их источника, на худой конец — живой памяти о нем» (Кенжеев 1995: 204). Так как память об идеологической наполненности соцреализма стремительно тускнела, малопродуктивной объявлялась и операция деконструкции.
(585) Для Серафимы Ролл кажется вполне корректным рассматривать идеи и тексты Ерофеева и Сорокина «как продолжение идеологии модернизма», так как «критика предшествующей идеологии или советского менталитета является самодостаточным критерием <…> и она никак не совмещается с постулированием новых типов субъективностей» (Постмодернисты 1996: 24). Под новыми типами субъективностей Ролл, скорее всего, понимает формы репрессированного традиционной культурой сознания, но и эти формы присутствуют в дискурсах Ерофеева и Сорокина, но присутствуют не как «положительные ценности», а как еще один объект деконструкции, что и вызывает возражение исследователя.
(586) См.: Курицын 2000: 98.
(587) Симптоматично, что демоническая константа подлежит авторскому постулированию. См. примеч. 227.
(588) См.: Fiedler 1988.
(589) Под влиянием сужения поля «высокой литературы» и потери им легитимной власти, а также по мере возрастания роли массовой культуры «у многих молодых писателей наблюдается тяга сочинять жестко-жанровые вещи, написанные в четкой стилистике, — рассказы под Эдгара По или психологические детективы <…> С другой стороны, наблюдается удивительная тяга к повествовательности, к фантастическим сюжетам» (см. подробнее: Курицын 1996). Иначе говоря, аккумуляция власти массовой культурой заставляет «молодых писателей» встраивать свои стратегии в поле масскультуры (и использовать соответствующие приемы) в поисках более легитимного статуса.
(590) Если говорить о Пелевине, то присутствие его на границе с массовой культурой определяется не только тиражами — например, пелевинский роман «Чапаев и Пустота» через несколько месяцев после выхода в свет «по покупаемости вошел в первую тройку, сравнявшись по своей популярности с отечественным криминальным чтивом. Весьма любопытный факт для произведения серьезной литературы (тем более нового), который невольно вызывает в памяти времена советского прошлого» (Корнев 1997: 246). То же самое произошло и при выходе в свет романа «Generation „П“». Пелевин — один из немногих современных прозаиков, печатающийся и рецензирующийся в тонких глянцевых журналах, таких, как «ОМ», «ПТЮЧ», «Матадор». Так, лучшей книгой 1996 года редакция «ОМа» признала уже упомянутый роман Пелевина «Чапаев и Пустота», поскольку его «приятно открыть, очухавшись после очередного психоделического путешествия или рейв-party, только что досмотрев Transporting или джармушевского „Мертвеца“, лежа в ванной или сидя в „Кризисе жанра“. Чапаев, Анка и Петька; аминазин, первентин и кокаин; дурка, бурка и думка; Будда, Валгалла и Внутренняя Монголия — одним словом „все, что нужно передовой молодежи“» (Фальковский 1998: 348). Характерен ряд, в который поставлен Пелевин, а также то, что в 1997 году он стал лауреатом премии писателей-фантастов «Странник».
(591) См.: Смирнов 1994: 42 и главу «Антропологический эксперимент, утопический реализм и инфантильная литература как грани письменного проекта революции».
(592) Е. Курганов сравнивает прозу Пелевина с волшебно-сказочной повестью XVIII века и лубком и утверждает, что популярность Пелевина достигнута за счет «псевдоглубины» (см. подробнее: Курганов 1999: 6).
(593) См.: Бурдье 1994: 215.
(594) Ср. утверждение Г. Обатнина о том, что Пелевин постоянно решает одну и ту же задачу познания реальности и производит одну и ту же операцию — конвертирует символ в реальность. См. подробнее: Обатнин 1999.
(595) Как замечает Пригов, отечественная литература не находит точно определенной ниши и адресата (по причине прежде всего социальной несостоятельности соответствующей страты) и, даже предлагая свою версию массовой, популярной словесности, вынуждена ориентироваться на интеллектуально-академическую среду, выживая за счет «атавистическо-реликтового потребителя высокого», и «до сих пор несет в себе черты этой духовно-профетической невнятности и уже не осуществляемых амбиций» (Пригов 1998а: 119). Иначе говоря, в поисках легитимности массовая литература прибегает к использованию тех же, что и «высокая литература», зон власти, но уже потерянных «высокой литературой» и апроприированных рынком.
(596) См.: Lyotard 1984, а также Итон 1997: 272.
