Утопия у власти - Некрич Александр (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
В январе 1929 года был арестован («за троцкизм») А. Воронский, главный сторонник использования «попутчиков» в советской литературе. Осенью 1929 года начинается погромная кампания против Бориса Пильняка и Евгения Замятина. Их обвиняют в публикации заграницей своих книг: «Красного дерева» Пильняком, «Мы» Замятиным. Обвинение было предлогом: советские писатели до этого времени регулярно публиковали свои книги за границей. Пильняк объяснил, что «Красное дерево» собиралась публиковать «Красная новь», Замятин объяснил, что «Мы» вышел на Западе в 1926 году. Председатель московского отделения Союза писателей (профессиональной беспартийной организации) Б. Пильняк и председатель ленинградского отделения Е. Замятин были выбраны в качестве показательных жертв. Выбор не был случаен — за Пильняком был серьезный грех — «Повесть непогашенной луны», в которой рассказывалось о странной смерти на операционном столе командарма Гаврилова, легшего на операцию по приказу «Номера первого» (в командарме Гаврилове легко распознавался М. Фрунзе); за Замятиным был роман «Мы», статья «Я боюсь», в которой предупреждалось, что если нетерпимое отношение к литературе со стороны власти будет продолжаться, у русской литературы останется лишь одно будущее — ее прошлое. Непростительным грехом Замятина была его непримиримая честность, которую он считал необходимым условием подлинной литературы. «Литературная газета», посвятившая всю первую страницу опальным писателям, предупреждала: «Концепция советского писателя — не географическая, а социальная. Только тот, кто связывает себя и свою работу с социалистическим строем в нынешний период реконструкции, период, когда пролетариат атакует остатки капитализма, период бешеного сопротивления классового врага, только тот может называть себя советским писателем». Значительная часть газетной полосы была заполнена возмущенными телеграммами-резолюциями, осуждавшими «постыдное поведение» Замятина и Пильняка. Такая кампания была организована впервые, по образцам кампаний против «вредителей» и т. п. Никогда не читавшие осуждаемых книг, организации и многочисленные представители культуры писали: «Предатели революции», «Братание с белогвардейцами» «Литературный саботаж», «Предательство на фронте». Б. Пильняк сдается, выпрашивает разрешение переделать книгу и пишет — под художественным руководством секретаря ЦК Н. Ежова, прославившегося впоследствии вне литературы, роман «Волга впадает в Каспийское море». Замятин обращается к Сталину с письмом, в котором заявляет о невозможности ему быть писателем в Советском Союзе, просит — и получает по протекции Горького — разрешение на выезд за границу.
Резолюция ЦК объявляет в конце 1929 года РАПП организацией, литературная политика которой близка партии, и призывает к объединению литературных сил вокруг РАППа. Маяковский вступает в РАПП. В апреле 1930 г. он кончает самоубийством. В 1929 г. Маяковский в «Бане» влагает в уста Победоносикову кредо советской литературы на новом этапе: «А я вас попрошу от имени всех рабочих и крестьян меня не будоражить. Подумаешь, будильник! Вы должны мне ласкать ухо, а не будоражить, ваше дело ласкать глаз, а не будоражить... Мы хотим отдохнуть после государственной и общественной деятельности. Назад к классикам! Учитесь у величайших гениев проклятого прошлого...» Даже «наступая на горло собственной песне», Маяковский «будоражил», и был не нужен, вреден. Если даже Демьян Бедный говорил о себе: «Но я, однако, не шарманщик, чтоб сразу дать другой мотив», тем более трудно было сразу «дать другой мотив» Маяковскому. А менять мотивы приходилось — ежедневно. Троцкий, комментируя опалу Демьяна Бедного, заметил, что Бедный продавался оптом, но трудно ему было продаваться в розницу, следить за меняющимися инструкциями, следовать каждому зигзагу. Еще труднее было продаваться в розницу Маяковскому. Зато самоубийство позволило Маяковскому войти в «пантеон». Сталин убил его второй раз, назначив (в резолюции тов. Ежову) «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Подчеркнув, что он им «был и остается». Исполнилось то, чего, в страшном провидении, боялся А. Блок: Бенкендорф стал Белинским, а Белинский охотно занял пост Бенкендорфа.
В 1932 году очередное постановление ЦК ликвидирует все литературные школы, течения, объединения, в том числе и РАПП. Решение это своей неожиданностью было как гром с ясного неба: еще вчера Авербах и его подручные — руководители РАППа держали в страхе всю советскую литературу, сегодня, одним росчерком пера, они были свергнуты с пьедестала. В ответ на вопрос Б. Суварина, кто же повлиял на Сталина, принявшего решение распустить РАПП, Бабель ответил: никто. «Сталин все решает сам, по собственной инициативе. В течение двух недель он принимал у себя и слушал Авербахов, Безыменских и им подобных. Потом решил: с этими толку не будет. На Политбюро он внезапно предложил свою резолюцию. Никто глазом не моргнул». Можно полагать, что Бабель слегка упрощает. Можно думать, что определенную роль сыграло желание Сталина купить Горького, очень не любившего рапповцев. В 1932 г. Сталин часто посещал Горького, где встречался с писателями. Во время одной из таких встреч он подарил писателям гордое звание: «инженеры человеческих душ». В то же время несомненно, что после своего письма в «Пролетарскую революцию» Сталин решил лично руководить литературой, как он уже руководил философией и историей. В качестве «приводных ремней» ему нужны были исполнители, а не «марксистские идеологи» типа Авербаха. Они слишком «будоражили». Вместо пролетарских писателей Сталин принимает решение опереться на попутчиков, но таких, которые готовы, как говорил Переверзев, «петь нужные нам песни», когда им прикажут. Сталин твердо рассчитывал на помощь Горького в осуществлении плана окончательного подчинения литературы (как, впрочем, и всей культуры) партии, то есть ее вождю. В 1928 году Горький, живший на Капри, начинает получать письма и телеграммы от советских учреждений и частных лиц, от писателей, рабочих и пионеров, с просьбой вернуться на Родину. Поток просьб, регулируемый председателем ОГПУ Ягодой, достигает таких размеров, что Горький не может не удовлетворить просьбы трудящихся. Действовали, безусловно, и другие факторы: тоска по родине, соблазн занять место главы русской культуры, уговоры секретаря Крючкова, агента ГПУ. В конце 1928 года Горький возвращается в Москву. Нет сомнения, что Горького действительно ожидали в Советском Союзе: его авторитет великого писателя, великого гуманиста, защитника угнетенных был велик. К тому же Горький не был членом партии. До 1933 года Горький наезжает в Советский Союз, где в его распоряжение предоставляется роскошный дом в Москве, две роскошные виллы — одна под Москвой, другая в Крыму, его именем называют город, заводы, школы, исправительно-трудовые колонии. В 1933 году ему отказывают в визе на выезд в Италию, и он живет в Стране Советов до своей смерти в июле 1936 года. В 1932 г. Бабель, на вопрос Б. Суварина о Горьком, заявляет, что во время отъездов Сталина из Москвы на дачи, его замещает Каганович, но «в более общем плане — вторая фигура в государстве — Горький».
Государственная ответственность меняет писателя. Он по-прежнему клеймит несправедливость, голод, нищету, пороки правосудия — но на Западе. На родине он все только хвалит и одобряет. В первый же день процесса «Промпартии» он обращается «к рабочим и крестьянам» со статьей, которая начинается словами: «В Москве Верховный суд рабочих и крестьян Союза Социалистических Советов судит людей, которые организовали контрреволюционный заговор против рабоче-крестьянской власти». Мог бы, казалось, подождать великий писатель с приговором до конца суда, но нет, он уже знает: «организовали контрреволюционный заговор». Проходит только две недели и «Правда» и «Известия» печатают очередную статью Горького — «Гуманистам». Пролетарский гуманист обрушивается на буржуазных гуманистов, в особенности на «профессора Альберта Эйнштейна и господина Томаса Манна» за то, что те подписали протест немецкой «Лиги защиты прав человека» против «казни сорока восьми преступников, организаторов пищевого голода в Союзе Советов». Исчез Горький, метавший громы и молнии по поводу угрозы смертной казни, нависшей над эсерами во время процесса 1922 года. И исчез Горький, не перестававший возмущаться чудовищной жестокостью буржуазной юстиции. 48 руководителей пищевой промышленности расстреляли после закрытого суда — или вовсе без суда. Но Горький заявляет: «Неописуемая гнусность действий сорока восьми мне хорошо известна...»
