Сталин (Предтеча национальной революции) - Дмитриевский Сергей Васильевич (книги хорошего качества .TXT) 📗
— Выйдешь потом от него и думаешь: да ты ведь, батенька, у него весь как на ладони… И никакого стеснения перед ним. И как он нас понимает!
Рассказывали о Мартове, который играл в редакции вторую после Ленина роль. Несерьезный он какой-то, легковесный. Придет, неряшливый весь, взъерошенный, заговорит быстро-быстро, никого не слушая, никому не давая слова сказать, говорит о чем угодно, на любую тему, быстро с одного на другое перескакивает, горячится, руками махает, слюной брызжет. А замолчит — и непонятно, к чему все это говорил, и неясно, что хотел сказать. Все ни к чему как-то. И сам он скоро то, что сказал, забывает…
И дома Мартов был такой же суетливый, бестолковый, беспорядочный. Везде у него ворохами лежат книги, газеты, бумаги. Когда ему что-либо нужно, долго суетится, ныряет в груды бумаг, пока найдет, что нужно. А у Ленина во всем удивительный порядок — и чувствовалось, что тот же строгий порядок и у него в голове, как тот же беспорядок у Мартова. Ленин неохотно слушает мартовскую трескотню — и часто уныло и укоризненно покачивает головой: нет ясности и твердости в Мартове. Приезжие чувствовали, что отношения Мартова и Ленина какие-то ненормальные, натянутые. Они и на «ты» еще, а все какой-то холодок ощущается. Приезжие чувствовали, что это не случайность и непоправимо.
— Разные они люди… Там знаешь, что о них говорят: Ленин твердый, Мартов мягкий. Нет. Долго им вместе не работать.
Когда несколько лет спустя Сталин прочел у Троцкого характеристику Ленина по «Искре», ему вспомнилось это определение «твердый», и он довольно покачивал головой. Троцкий с присущей ему яркостью писал:
«Там, где нужно было оформить, закрепить, приковать, завязать мертвой петлей, там, где нужно было: „чтобы не ды-ша-ла!“ — там решительно и талантливо выступал товарищ Ленин».
— Ловко — думал Сталин. — Именно так: чтобы не ды-ша-ла!.. Чтоб не смели дезорганизовать партию и коверкать ее оппортунисты и раскольники всех мастей. Правильно!
И ему вспоминалось, как те же приезжие передавали отзыв о Ленине Засулич:
— У него — мертвая хватка…
Для Сталина Ленин был единственный настоящий человек. Больше всего импонировала ему ленинская твердость и властность. «Необыкновенный человек», — часто повторял он.
«Это впечатление, — пишет он много лет спустя, — так глубоко запало мне в душу, что я почувствовал необходимость написать о нем одному своему близкому другу, находившемуся тогда в эмиграции, требуя от него отзыва.
Через несколько времени, будучи уже в ссылке в Сибири — это было в конце 1903 г., — я получил восторженный ответ от моего друга и простое, но глубоко содержательное письмо Ленина, которого, как оказалось, мой друг познакомил с моим письмом. Письмецо Ленина было сравнительно небольшое, но оно давало смелую, бесстрашную критику нашей партии и замечательно ясное и сжатое изложение всего плана работы партии на ближайший период. Только Ленин умел писать о самых запутанных вещах так просто и ясно, сжато и смело, когда каждая фраза не говорит, а стреляет. Это простое и смелое письмецо еще больше укрепило меня в том, что мы имеем в лице Ленина горного орла нашей партии».
Для людей, далеких от жизни той или иной политической партии, история ее развития, внутренних споров, схождения и расхождения идей и людей, — все это представляется чем-то скучным, мелким, не стоящим внимания. Особенно, если партия эта — подпольная и по тем или иным причинам не получает заметного вовне влияния на жизнь данной эпохи.
— Ну что, в самом деле, интересного: копошатся какие-то людишки, занимаются какой-то ерундой.
Внимание большинства людей обычно занято только тем, что делается у всех на виду. И хотя бы на подмостках исторической сцены копошились без толку и без смысла всего только жалкие статисты, — на них смотрят, потому что они на виду, о них думают, что они имеют значение и силу — только потому, что они называются министрами, вождями парламентских партий и пр. и т. п. Процессы же более важные, часто определяющие потом все направление эпохи, проходят незаметными, поскольку их авторы и актеры не вышли еще на подмостки истории.
И вот партия, которая вчера еще была никому почти не известной сектой странных и даже смешных фанатиков непонятных идей, сегодня вдруг становится у власти в огромной стране, начинает подлинно влиять и на судьбы своего народа, и на окружающий мир. Люди в изумлении спрашивают:
— Откуда это взялось? Как это зародилось?
Как-то не верится, что из споров о букве программы, из того, что Ленин был «твердый», а Мартов «мягкий», из того, что чистый марксизм был ревизован, а старое народничество возрождено, из того, что когда-то жил всеми забытый Ткачев, а над организацией революционной партии думал гениальный неудачник Нечаев, из этого и из многого другого, что делалось в потемках революционного подполья, родились, в конце концов, громадные события, почти геологические перевороты, возникли новые политические и экономические формации, над которыми задумывается сейчас весь мир.
— Мы вспоминали однажды с Владимиром Ильичом, — рассказывает Крупская, описывая эпоху 1903 г., — одно сравнение, приведенное где-то Л. Толстым: идет он и видит издали — сидит человек на корточках и машет как-то нелепо руками; он подумал — сумасшедший, подошел ближе — видит, человек нож о тротуар точит. Так бывает и с теоретическими спорами. Слушать со стороны: зря люди препираются, вникнуть в суть — дело касается самого существенного.
…На съезде партии в 1903 г. произошел раскол. Произошел он по вопросу: какие требования надо предъявлять члену партии. Ленин требовал, чтобы партия состояла из профессиональных революционеров, отдающих ей не только свое сочувствие, известную материальную поддержку, изредка свободные вечера, но всего себя, всю свою жизнь. Мартов настаивал на принятии в партию всех, кто сочувствует ее идеям.
Вопрос как будто бы пустяшный. Многие из заграничных партийных интеллигентов пожимали плечами: «Можно ли раскалывать из-за этого партию?» Но Ленин прекрасно знал, что это не пустяки. Несколько лет спустя он говорил Троцкому:
— Раскол 1903 г. был, так сказать, антиципацией, предвосхищением.
Предвосхищением? Чего? Неизбежного и резкого размежевания русского освободительного движения по двум линиям: реформы и революции. Неизбежного раскола не только социал-демократии, но всей массы русских революционеров на два слоя: якобинцев и жирондистов революции.
В 1903 г. две линии движения не так еще ясно сказывались. Люди обоих слоев говорили тогда примерно одними и теми же словами и примерно об одних и тех же вещах. Но «маленький» вопрос — как строить партию — уже предопределял лицо каждого слоя. Ибо это был вопрос не только о том, как, но и о том, для чего строить партию: для революции или для реформы. Для каждой из этих целей требовались и разная структура партии, и разные люди в ней. Так стоял вопрос. Он вовсе не был «пустяшным».
Те, кто пошел за Мартовым, — на съезде они оказались в меньшинстве, почему их и назвали «меньшевиками» — это были «мягкие», жиронда социал-демократии, герои реформы.
Они свято полагались на классовое самосознание пролетариата, на его стихийный бег к социализму. В этом отношении они были точной копией западных социал-демократов. Им нужна была легальная рабочая партия, включающая в себя рабочую верхушку и широкие круги радикальной сочувствующей рабочему движению интеллигенции. «Они тоскуют по профессорам и гимназистам», — иронизировал Ленин. Поднявшись на плечах этой партии наверх, сделавшись наподобие заграничных легальных революционеров «социалистами его величества», они хотели от имени рабочего класса заключить выгодное соглашение с правящими кругами — и на базе этого соглашения медленно двигаться по гладкой лестнице стихийного прогресса.
В их среде было много умных и честных людей. И если бы русской истории суждено было разрешить свои больные вопросы на путях реформы — эти люди принесли бы немало пользы и рабочему классу, как таковому, и общему делу демократизации русской жизни. Но русская жизнь была беременна революцией. С революцией же этим людям нечего было делать, хотя они и говорили о ней. Для революционного действия у них не было достаточно дерзания, идейной смелости, мужества дел. Они были слишком слабы: одни от усталости, от старости, потому что «выдохлись», другие, большинство, от природы. Это были типичные представители пассивной, лишенной борческого инстинкта, соглашательской части человечества — человеческого болота. Их настроения еще в эпоху «Искры» прекрасно выразил старик Дейч в разговоре с молодым Троцким:
