Ветер времени - Балашов Дмитрий Михайлович (книги бесплатно .TXT) 📗
Алексий сам вышел в сени навстречу молодому старцу. Внимательно поглядел, просквозив взглядом, и, уверясь в чем-то, очень надобном ему, троекратно облобызал Сергия, тотчас отослав его в церковь и к трапезе. (Самому Алексию предстояло тем часом отпустить двух бояринов, с коими шла нужная молвь о городовом деле.) И вот они сидят друг против друга: заботный Алексий, нынешний русский митрополит, и прежний светлоокий юноша, ставший смысленым мужем и настоятелем монастыря. Сидят, и Алексий как-то вдруг не знает не ведает, о чем ему говорить. Он прочел вслух и перевел Сергию краткое патриаршее послание, где после цветистого обращения и похвал следовал, со ссылкою на пророка Давида, призыв устроить общее житие: «Что может быть добро и красно более, нежели жити братии всем вкупе? Потому же и аз совет благ даю вам, яко да составите общее житие! И милость Божия, и наше благословение да будет с вами». И они опять смотрят друг на друга, и Сергий молчит, чуть улыбаясь, его вопрошание ясно без слов: вот я здесь, и что повелеваешь ты мне теперь, Алексие?
И Алексий, уставно долженствующий ответить нечто, похваливши общее житие, сбивается и спрашивает совсем не о том и не так, как пишется в Житиях:
– Возможешь ты, брате, поднять ношу сию?
Сергий молчит, слегка улыбаясь. И Алексий, понявши, что вопросил совсем не о том, спрашивает, гневая на себя, грубо и прямо:
– Примут?
– По велению митрополита русского! – отвечает Сергий и добавляет, помедлив: – Тогда – возмогу.
И, наверно, Сергий опять прав, и он, Алексий, восхотел большего и скорейшего там, где неможно ни то, ни другое. И новопоставленный игумен, ныне сидящий пред ним, по-прежнему крепок и тверд, и не стоило Алексию сомневаться в нем даже и мысленно. Но неужели изменить души немногих иноков, по воле своей сошедших вместе, труднее, чем изменить судьбу государств и участь престолов? «Да, – отвечает ему молча взгляд Сергия, – да, отче, труднее! И не спеши, дай мне самому нести сей крест и вершить должное по разумению моему!»
– Мне, отче Сергие, неможно ныне оставить Москву даже на час малый! – медленно произносит Алексий, глядя в лесные, светлые и глубокие, бездонные, как моховые озера, глаза старца. – Но я пошлю с тобою рукописание свое и от себя бояр и клир церковный, вкупе с епископом Афанасием! Довольно сего?
– Сего довольно! – ответствует Сергий.
– Мыслишь ли ты, – спрашивает вдруг Алексий, кладя руки на подлокотники кресла и наклоняясь вперед, – что минут которы на Москве и снизойдет мир в сердца злобствующие?
– Боюсь, владыко, что не будет сего! – отвечает, подумав, Сергий. – Иное, хотя и скорбное, должно дойти до предела своего и разрешить себя, яко нарыв, который не прежде изгоняется телом, чем созреет и вберет в себя всю скверну и гной!
Два-три года назад Сергий еще не говорил так жестоко и прямо, отмечает про себя Алексий, начиная догадывать, что изменилось в Сергии и почему тот якобы нарочито не спешит на пути своем, не спешит, но и не отступает вспять. Да, ежели возможен новый Феодосий на Москве, то это – только он и никто другой!
– Надобна ли моя помочь обители? – говорит Алексий и ловит себя на давнем воспоминании: когда-то так же прошал он Сергия и о том же самом, и преподобный отвергся в ту пору всякой помочи. И, почти не удивляясь, слышит знакомые слова:
– Обитель ныне изобильна всем надобным для нее, а излишнее всегда опасно для мнихов! Быть может, – прибавляет он едва ли не в утешение митрополиту, – егда создадим общее житие, возможет явиться нужда в чем-либо, но тогда посланные тобою уведают о том в свой час!
Что-то еще надобно спросить, о чем-то сказать, о самонужнейшем ныне, а может, попросту жаль отпускать от себя этого монаха, в коем Алексий начал было сомневаться в пути, а теперь не может отпустить от себя, чуя незримое истечение светоносной силы, которой так не хватает порою ему, Алексию, взвалившему на себя двойное бремя мирской и духовной власти?!
– Мыслю, Алексие, земля наша способна к деянию, токмо ей надобно время для собирания сил. Возможно, слабый князь и благо для нынешней поры? – раздумчиво говорит Сергий. – Тому, кто препоясан к деянию, ждать или медлить бывает вовсе невмочь!
– Спасибо, Сергие! – тихо отвечает Алексий, и бледный окрас почти юношеского смущения проступает на его ланитах. Он сбивчиво говорит о море, о буре, едва не погубившей корабль, о своем обещании создать монастырь, и Сергий опять наклоняет голову, понявши еще не высказанную просьбу:
– О настоятеле новой обители, сего же хощеши от меня, повещу тебе чрез некое время!
И опять сказано все. Время надобно на то, чтобы ввести общежительный устав и на нем испытать каждого из своей братии. Сергий и тут не торопится, и опять он прав.
Идут часы, меркнет свет за окном, а митрополит, отложивший все иные заботы посторонь ради этой единой беседы, все не может расстаться с игуменом Сергием, без молчаливой лесной работы которого он не мог бы, пожалуй, вершить и свои высокие подвиги.
– Круто забрали!
– Ну, дак сам батька приехадчи!
– Хозяин!
Наверху хохотнули. Никита отложил вагу, отер тыльной стороною руки потный лоб.
– Рушить? – спросили сверху.
– Не! – отмотнул головою Никита. – Сюды будем класть! Опосле ентой землей и засыплем! – Отцова наука не даром прошла бывшему вельяминовскому, а теперь хвостовскому старшому.
Внизу, под Кремником, чалили паузок с грубо окоренным лесом. Сейчас с обрыва, как раскидали стену, далеко стало видать. Холодный осенний ветер овеивал разгоряченное лицо.
Ребята были свои у него, хорошие ребята, а вот тот, наверху который, скользкий какой-то, словно налим! Будто и свой, вельяминовский, и в дело лезет… «Придавило бы его бревном, что ли, невзначай!» – зло подумал Никита, впервые отчетливо поняв, что увертливый мужик приставлен к нему едва ли не самим боярином.
– Вагу давай! – с сердцем прикрикнул он на верхних мужиков. – Раззявы! Рушить им…
Почти освобожденный от бревенчатого заплота остов башни высился грудою рыже-черной перегорелой земли. «Даже и сюда рушить не стоило, – прикидывал Никита. – Срубить клеть нанизу, а тут только скласть да и присыпать по краю…» Он подошел, расталкивая мужиков, глянул вверх. Строго окликнул, задирая голову:
– Поберегайсь тамо!
Да, конечно, рушить не стоило! Потом носилками потаскаешь до дури. А тут еще и морозы завернут…
– Слазь! – приказал, окончательно решивши, что надобно делать. – Вали все на низ, паузок разгружать!
Под стеною уже крутился какой-то глазастый со стороны:
– Эй, мужики, землю не тронете?
– А тебе забедно? – спросил Никита сурово.
– А и мы то же исделаем! – без обиды, весело отозвался мужик. – Не дурее вас!
К причалам подомчали вовремя. Из-за лесу, что запаздывали возить, мастера-плотники чуть не дрались.
Никита сам взялся за топор, разоставил людей по-годному. Вельяминовские кмети все топоры держали в руках изрядно, и к вечеру первые срубленные венцы уже стояли у воды, на подрубах. Ужинали в наспех сложенной княжеской молодечной. Хвост и кормил сытно, и хозяин был – грех хаять, а не лежала к нему душа.
Ревниво гадал Никита, хлебая горячие щи, много ли свершили вельяминовские на той стороне Кремника. Конопатый, угадав трудноту старшого, вызвался смотать после ужина, позырить: как там чего? Никита считал делом чести своей не отставать от прежних своих сотоварищей.
Наевшаяся дружина с гоготом и шутками начинала отваливать от столов. Его крепко хлопнули по плечу. Никита недовольно поднял голову:
– Чего нать?
Звали к боярину. Опоясавшись, он отдал наказы Матвею, которого нынче почасту оставлял заместо себя. Дыхно поднял косматый лик, глазом чуть-чуть повел, остерег: осторожнее, мол, тамо, у боярина, да и етого молодца поопасись! Никита только присвистнул сквозь зубы, не глядя на Матвея.
Вышли в ночь, в холод огустевшей и вот-вот уже готовой запорошить снегом осени, прошли разоренным Кремником, перешагивая через бревна и груды земли. Хвостовский городской терем стоял далеко, на Яузе, а здесь, в Кремнике, Алексей Петрович сложил себе что-то вроде гостевой избы – низкую просторную клеть с печью, где и ночевал почасту, задерживаясь на работах. В избе было полно народу, и за перегородку к боярину они пробирались по-за столами, сквозь толпу сумерничающих кметей, иные из которых уже укладывались спать по лавкам и на полу.
