Подлость союзников. Как Запад предавал Сталина - Паркер Ральф (чтение книг TXT) 📗
Россия, которую я пересек из конца в конец за следующие три недели, переживала тогда период эвакуации, которая по своим масштабам и строгой организованности была невиданной за всю историю человечества. Все это планомерное и грандиозное передвижение промышленности и людей в глубь страны напоминало огромную пружину, которую сжимали для того, чтобы, выпрямившись, она нанесла врагу удар сокрушительной силы.
К концу моей поездки по Уралу и Заволжью я понял, что Советская Россия обладает достаточной мощью, организованностью и надлежащим руководством, для того чтобы победить в войне с гитлеровской Германией, если понадобится, и без посторонней помощи, своими собственными силами. Уверенность народа в себе, его нравственная мощь, непоколебимый патриотизм, дух товарищества, который увеличивает силы каждого отдельного человека вдвое и втрое, — все это особенно ярко проявилось во время эвакуации.
Твердая уверенность организаторов эвакуации в том, что местные органы власти способны полностью выполнить широко задуманный план, методичность, с которой все это грандиозное предприятие опиралось на действия десятков тысяч отдельных людей, пристальное внимание к тому, чтобы самое важное выполнялось в первую очередь, — все это дало неопровержимые доказательства организованности и силы советского общества.
Я не мог не вспомнить в эти дни, что на Западе эвакуация превратилась в бессистемную переброску в безопасную зону тех, кто не участвовал непосредственно в военных действиях, или, что было еще чаще, в бегство слабонервных людей подальше от опасности. В Советском Союзе эвакуация была стратегическим маневром, перегруппировкой сил, предшествующей контрнаступлению. Во время долгого, совершавшегося с задержками пути от Архангельска до Ярославля, от Ярославля до Свердловска и Челябинска, а оттуда до Куйбышева — пути, дававшего полную возможность наблюдать жизнь и поведение миллионов людей, снявшихся с насиженных мест, я стал свидетелем победы, имевшей не меньшее значение, чем те, которые впоследствии я наблюдал на фронте. Мы передвигались по передовой линии огромного внутреннего фронта.
Нельзя было принять нас более любезно или заботиться внимательнее, чем о нас заботились в эти тревожные и полные напряжения дни в ноябре 1941 года. Когда мы были в Архангельске, нас провожали любопытными, но приветливыми взглядами. Жизнерадостность и цветущее здоровье детей, катавшихся на лыжах, произвели на меня глубокое впечатление.
Тем не менее, не было недостатка в голосах, предостерегавших меня от слишком оптимистических выводов на основании первых впечатлений. Переводчик Фишер, состоявший при английском представителе в Архангельске, в прошлом специалист по звуковому кино, считавшийся знатоком России, утверждал, что настроение в Москве пониженное и что там скоро начнется голод. Прочие всезнайки, не таясь, твердили, что они мало верят в способность советского строя к организованному сопротивлению.
В течение следующих двух-трех недель мне представилась возможность проверить, насколько правильны были эти высказывания.
Наш поезд подходил к Ярославлю, вокзал которого за несколько часов до этого подвергся нападению четырнадцати немецких бомбардировщиков. На станции были раненые. Подкрепления продолжали идти к Москве непрерывным потоком. Это произошло в ночь с 6 на 7 ноября, когда И. В. Сталин и другие руководители советского народа присутствовали на традиционном собрании в Москве.
На следующее утро, когда мелкая снежная крупа просеивалась через пробоины в крыше вокзала, громкоговорители сообщили об историческом параде на Красной площади, где отважные защитники Москвы приветствовали своего непоколебимого вождя. В это время в Ярославле несколько воинских составов с бойцами из Сибири стояло на запасных путях, станция была забита эвакуированными из Москвы, Ленинграда и западных районов России. Глядя на этих людей, напряженно прислушивавшихся к голосу Сталина, я заметил нечто такое, чего мне никогда еще не приходилось видеть, — волна надежды и радости заливала приподнятые, оживленные лица, как солнечный свет заливает поле волнующейся ржи.
Я понял тогда, что твердая, уверенная, звучавшая как призыв к бою речь Сталина вселила в них твердую веру и помогла стойко взглянуть в глаза неизвестности, навстречу которой ехали эти миллионы.
Пожилая медицинская сестра, которая разговаривала с нами, стоя в дверях новенького санитарного поезда, шедшего на запад; латышская семья, которая ночью бежала из пылающей деревни; хорошенькая блондинка, муж и ребенок которой были убиты; женщины из Перми на вокзале, проводившие своих сыновей на фронт и с любовью и тревогой прижимающие к груди детей беженцев; замечательно обмундированные бойцы, чьи задорные песни доносились до нас сквозь двери теплушек; рабочие, для которых было так же естественно смазывать эвакуируемые машины или поправлять съезжающие с них брезентовые чехлы, как для матери ухаживать за больным ребенком, — тысячи путников, которые для нас были только лицами, мелькнувшими на миг сквозь клубы паровозного пара на запасных путях в Челябинске или в обледеневших окнах поездов, ожидавших отправления. Все они чувствовали себя неотделимыми от армии, которая должна была победить, потому что стояла за правое дело.
Эти люди полностью доверяли своему правительству. Ничем иным нельзя объяснить того, что они так бодро переносили все лишения и опасности этого путешествия в неизвестное, что их отношения с представителями власти, в чьих руках находилась их судьба, были лишены и тени недоверия.
Вторым уроком для меня были их отношения друг к другу. Эти люди, думал я, лишились всего, что имели, они едут неизвестно куда, их единственное достояние — это их мастерство, их профессия. Наступило время испытаний, которое покажет, действительно ли социалистическое общество создало нового человека, чье отношение к ближнему отнюдь не определяется желанием обмануть и провести из-за личной выгоды. И вот я наблюдал, как группа рабочих сошла с поезда на маленькой станции, где должна была строиться их новая фабрика, в поселке среди редкого березового леса. Прежде чем выйти из вагона, они собрали оставшийся у них хлеб и отдали его пассажирам в соседнем вагоне — латышам, ехавшим в Ташкент.
Когда поезд останавливался не у станции, что случалось очень часто, все выходили из вагона и отправлялись в лес за дровами. Скоро десятки костров уже горели вокруг. Дети играли, пока их родители готовили обед. Среди этих людей немало было и таких, у которых уже давно кончились припасы, но никто не оставался без еды, будь то еврей или русский, простой рабочий или ответственный работник. Не уделить товарищу еды из своих собственных, быстро уменьшающихся припасов показалось бы советским людям так же странно, как запретить желающим петь присоединиться к хору.
Я увидел умение советских людей организовать работу масс. Вся эвакуация, по-видимому, велась в соответствии с очень немногими, простыми и ясными указаниями, устанавливавшими очередность и место назначения. Преданности и работоспособности местных органов доверяли почти безгранично.
Я видел транспортников, военных комендантов, санитарных врачей и других работников, всегда уверенно справлявшихся с теми невероятно трудными задачами, которые возникали перед ними с прибытием каждого нового состава. Они не бегали спрашивать у кого-нибудь совета или разрешения, не рылись в столе, ища письменных инструкций. Они, по-видимому, были вполне уверены в том, что вышестоящие органы поддержат их во всем, что они считали нужным предпринять. Кратко и уверенно они отдавали приказания, удивительно терпеливо выслушивая просьбы, с которыми к ним обращались.
На меня произвела сильное впечатление не только преданность долгу, но и самый тип правительственных работников, созданных советским строем, их твердость, знание дела, соединение скромности, свойственной истинным слугам народа, с чувством достоинства людей, знающих, что на своем посту они обязаны уметь распоряжаться. Я никогда раньше не видел ничего подобного.
