Ветер времени - Балашов Дмитрий Михайлович (книги бесплатно .TXT) 📗
Лицо Джанибека окаменело, улыбка сошла с него. Он вгляделся в сидящего перед ним урусута с настороженным вниманием, поднял руку, как будто что-то воспрещая или повелевая, но не сказал и не возразил ничего; медленно отер лоб растерянным движением, по коему Алексий окончательно понял, что догадал правильно, молча взял чашу и отпил из нее. И тогда только произнес без улыбки, строго:
– Пойди к Тайдуле! Говори с нею! У тебя много врагов здесь, в Орде, но я, сколько смогу, стану беречь тебя! Только ты поезжай скорее, не жди! Я сказал!
С последними словами голос Джанибека окреп, растерянность ушла из него, и Алексий понял, что хан отныне будет на его стороне и теперь только одно еще требуется от него – понравиться властной первой жене Джанибековой.
Тайдула принимала Алексия в своем шатре и была без покрывала на лице, оправдывая нарушение закона, видимо, тем, как понял Алексий, что русский «главный поп» – монах и старец. Возможно, ей, степной повелительнице, предки которой почасту брались за лук со стрелами, обороняя стан от внезапно нахлынувшего врага, попросту был до сих пор чужд мусульманский обычай гаремных затворниц. На ханских торжественных приемах жены повелителя вселенной до сих пор сидели с открытым лицом.
Тайдула вся сверкала, залитая серебром и золотом украшений в драгоценных, брызжущих разноцветными искрами камнях. На лице ее, до сих пор красивом, но уже суховатом, властном и строгом, пролегли морщины и тени начавшегося увядания. Стала жилистей шея, стала сухой кожа на руках, украшенных перстнями и кольцами. И уже слегка обозначились те круглые складки под глазами, которые у гладколицых монголок прежде всего указывают приближение возраста осени.
Алексий поднес Тайдуле простую серебряную византийскую чашу с равноконечным греческим крестом на донышке. Объяснил, что русская вера будет защищать и ее тоже, как жену хана – повелителя Руси, а поскольку, по учению Магомета, Исус и Мариам (дева Мария) названы в числе пророков единого Бога, то и не будет грешно ей пользоваться этой чашею во время еды. Яснее сказать о том, что ее могут и отравить, было бы уже непристойно. Тайдула разом поняла скрытый смысл Алексиевых слов:
– Чаша потемнеет от яда? – жестко спросила она.
– Всякое серебро темнеет от яда! – уклончиво возразил Алексий. – Я говорил тебе про знак креста на чаше сей!
– Я буду из нее пить! – ответила Тайдула, передавая чашу служанкам. – А ты молись за нас! – требовательно добавила она.
– Да, госпожа, да! – ответил Алексий, кивая. – И ты, госпожа, помни, что молитвенник за тебя всегда бодрствует и пребывает в Руси!
Алексий был честен в этот миг, ибо в интересах русской земли и в интересах московского правящего дома было, чтобы Джанибек с Тайдулой как можно дольше держали в своих руках власть в Сарае. Тем паче – теперь, когда (он уже знал об этом) робкий Иван Иваныч не смог даже наладить мир в своем собственном дому – рассорил и с Суздалем, и с Новым Городом, и погорела Москва, и в думе нестроения великие… Дай-то Бог, воротясь, наладить хотя то, что было налажено при Симеоне!
От Сарая, скорости ради, ехали сухою дорогой и отчаянно гнали коней. Новгородских послов Алексий намеренно посадил в свой возок и, проговоривши с ними всю дорогу до Нижнего, уяснил себе, что мир с Новгородом зависит сейчас даже не от воли архипастыря Моисея, а более всего от хотения князя суздальского Константина Васильевича, не пожелавшего до сих пор помочь московскому князю.
То, что любые два княжества (Тверское, Суздальское, Рязанское и даже Ростовское с Новгородом в придачу) оказывались совокупно сильнее Москвы, Алексий знал слишком хорошо. Посему, как понял он еще в Константинополе, до поры не следовало затевать прю с Олегом, изо всех сил держать мир с Тверью, опираясь на кашинского князя Василия, и во что бы то ни стало – и это последнее должен был он совершить немедля, сейчас, – заключить союз с суздальским князем Константином. Тогда возможно станет замирить и оставшийся в одиночестве Новгород Великий, а там все силы бросить против Ольгерда… Ежели не умрет Джанибек. Ежели Ольгерд, еще ранее того, не заключит союза с суздальским князем и Всеволодом Александровичем Холмским (о младшем сыне погубленного Александра Тверского, Михаиле Александровиче Микулинском, Алексий пока как-то не думал). Ежели еще и Новгород… Достаточно было и без Новгорода! Стоит Ольгерду объединиться с единым суздальским князем – и Москва погибнет! А там – погибнет и Суздаль и победит Литва. Неужели Костянтин Василич не в силах того понять?
С этими мыслями Алексий подъезжал к Нижнему Новгороду.
Шла осень. Тянули к югу птичьи стада. И не было паркого тепла, не было одуряющих ароматов, горячей уличной пыли и прослоенного запахами гниющих водорослей дыхания моря. Воздух был холоден и крепок и чуть-чуть горчил, и в далекое далеко уходили облака по неоглядному простору небес, распахнутому здесь шире, чем там, в далеке далеком, на теплом юге, откуда он недавно приплыл. И в ясной прозрачности воздуха стояло оранжевое и багряное великолепие лесов с тяжелыми пятнами старого золота дубов и темно-зеленою бархатною оторочкою хвои, перед которым смеркла и растворилась вся утлая роскошь рукотворного человеческого великолепия. И было такое, что не часто совершалось с ним и чего он не допускал в себе: Алексий остановил возок, вышел на сырую, усыпанную палой листвою землю и, соступив с пути, нагнул к себе лиловую темную ветвь в ржавой узорной листве и сорвал несколько тяжелых, холодно-влажных, горящих на солнце гроздьев рябины, которую мужики по осени вывешивают на подволоках, чтобы лакомиться ею зимой, сорвал и, воротясь в возок, долго ел, отрывая по ягодке, затуманенным взглядом следя проходящие мимо солнечно-ясные березовые рощи и огненно-красные ряды сквозистых осин. И горечь была в огненных ягодах рябины, и горечь в отвычном воздухе осенних лесов, и горечь в высоких, все еще не свершенных замыслах, и сладкая горечь в светлой радости отречения ради земли родной и неведомых грядущих поколений еще не рожденных русичей…
Не доезжая до Нижнего, остановили в Печерском монастыре. Игумен Дионисий, деловой и хваткий муж, крепкий телом и духом, чем-то напомнивший Алексию Сергия со Стефаном, вместе взятых, ничуть не растерялся нежданному высокому гостю. (Алексий достиг обители прежде гонца.) Быстро и дельно распорядил принять и накормить свиту митрополита, бояр и самого Алексия, после краткого молитвословия в деревянной церкви проводил в недавно отстроенную трапезную, успев меж тем с легкою гордостью показать монастырское устроение, в коем этот выученик Киевской лавры явно стремился возродить на берегах Волги навычаи и обряд великой лавры Печерской-Киевской. Сам отослал гонца ко князю, и когда отдохнувшее посольство собиралось тронуться в дальнейший путь, его уже встречали княжеские вестоноши с избранными из нижегородских бояр, а Алексию сообщено было, что его ожидает торжественная литургия в Спасском соборе (править которую надлежало самому Алексию), а за нею – неприлюдная встреча с князем Костянтином Василичем. Лучшего повода и случая для разговора по душам с суздальским князем не мог бы измыслить и сам Алексий.
Как бы вскользь, но и достаточно настойчиво Дионисий посетовал, что город не имеет своего епископа, подобно Ростову, Твери, Смоленску или Рязани. И Алексий, еще раз и внимательно вглядевшись в решительное, волевое лицо Дионисия, словно бы списанное с ликов древних пророков, подумал, что епископом этим будет, конечно, он, и даже не стоит ему, Алексию, пытаться ставить сюда кого-либо другого, тем паче что Дионисий был другом Сергия, и, значит, можно будет ожидать от будущего нижегородского епископа ежели и не полного послушания Москве, то во всяком случае – миновения той вражды, которую проявляет до сих пор епископ тверской или своевольная архиепископия Великого Новгорода.
Город открылся нежданно. Митрополита встречали с колокольным звоном. Дороги огустели толпами. Башни деревянной крепости, показавшиеся сперва невысокими, на подъезде – когда открылись просторы Заволжья, синяя, уставленная кораблями вода и сбегающие вниз уступами рубленые твердыни – словно выросли, утвердились, окрепли. И белокаменный, недавно украшенный и поновленный, в старинной резьбе, с сияющими медью дверями Спасский собор, несущий на себе отсвет великого древнего владимирского зодчества, показался много величественней московских храмов.
