Если бы Гитлер не напал на СССР… - Кремлев Сергей (лучшие книги читать онлайн бесплатно без регистрации txt) 📗
Однако турки — на всякий случай — добились в договоре Папена — Сараджоглу оговорки о том, что «этот договор будет уважать нынешние обязательства обеих стран».
19 июня 1941 года посол Турции в Москве Актай попросился на прием к Молотову и заявил, что, хотя в наши дни радио делает все новости известными очень быстро, он лично имеет честь сообщить о подписании германо-турецкого договора.
— Я надеюсь, господин Молотов, вы учтете, что положение Турции в последнее время было довольно затруднительно — мы со всех сторон окружены огнём… Но мы хотим сохранить нынешнее положение мира и спокойствия в стране.
— То есть вы будете придерживаться политики нейтралитета?
— Да… Но Турция остается союзницей Англии и не предпримет никаких действий, направленных против Англии… Наши отношения с ней, как и прежде, остаются весьма дружественными и искренними…
Молотов кивнул и холодно бросил:
— Понятно…
Видя такую реакцию, Актай с некоторой тревогой в голосе вопросил:
— Могу ли я считать, что наша позиция производит хорошее впечатление на соседние страны?
— Можете… Думаю, ваш договор будет встречен положительно, поскольку обеспечивает вам мир… У Советского Союза нет оснований для беспокойства…
Актай откланялся. Но по всему было видно, что турецкая верхушка готова на что угодно при условии, что её оставят в стороне. Хотя фактор Турции мог стать в перспективе немаловажным, особенно при довооружении турецкой армии современным оружием.
А 21 ИЮНЯ 1941 года в три часа дня фюрер, одетый в белые рубашку и брюки из тончайшего льна, сидел в шезлонге и задумчиво смотрел на зеленоватые воды Чёрного моря. Где-то там, по правую руку, была белокаменная столица русского флота Севастополь. Сегодня утром он видел ее вначале с воздуха, а потом — лишь с моря, когда лидер «Москва» с ним на борту проходил длинной, глубоко уходящей в глубь берега бухтой, увозя Гитлера в субтропический Крым, в Форос, в зону ярких, игрушечных с виду курортных поселков. Все здесь было веселым, ослепительно белым под ярким, мирным летним солнцем.
Рядом с Гитлером сидел один из заместителей Сталина — Иван Тевосян, хорошо знающий немецкий язык. К великому удовольствию фюрера, он рассказывал ему о том, как его, металлурга Тевосяна, получившего во время стажировки у Круппа прозвище «Шварц Иван» — за темные волосы, уговаривали остаться на крупповских заводах и даже сватали роскошную блондинку.
Тевосян сопровождал Гитлера, которого Сталин уговорил хотя бы краем глаза посмотреть на Крым, Воронцовский дворец и Севастополь. До этого германский канцлер увидел Ленинград в очаровании белой ночи, Эрмитаж, Неву, Петергоф и не смог отказать себе ещё в одном удовольствии… Да и Севастополь его интересовал. Время, однако, поджимало, и Гитлер решил лететь в Крым самолётом. Несмотря на привычку к полётам над Германией, полёт через Россию ошеломил его. Он оказался событием сам по себе и совершенно не походил на германский, на европейский полёт над чересполосицей полей и муравейниками островерхих городков.
В этот, уже третий, приезд в Россию фюрера охватило ощущение окончательного, решающего поворота в его судьбе. Он уже давно и привычно не отделял себя от судьбы Германии. Значит, это был окончательный поворот и для Германии. Пакт с русскими, подписанный два года назад в Москве Риббентропом, изменил уже многое, тем более что в Третьем рейхе ещё по наследству от Второго рейха Вильгельма Первого осталось немало сторонников концепции Бисмарка: с Россией не воевать, а уж тем более — не воевать на два фронта. Поэтому Пакт далеко не все воспринимали как тактический ход. Были и такие, которые хотели бы его закрепления. Он же все это время колебался… Все его существо противилось искренней и долгой дружбе с Россией коммунистической. Но чем больше он знакомился с этими русскими в их собственной стране, тем более понимал, что недочеловеками тут и не пахнет.
Но от стандартного европейца русские отличались сильно. Там, в Европе, где бы то ни было — от венского кафе до салона мадам Эрны Гафштенгль или залов Мюнхенской конференции — театральность поведения окружающих представлялась не только нормальной, но и единственно возможной линией поведения для любого, кто занимает сколько-нибудь видное общественное положение. Играли не только звезды театра и кино, не только светские красавицы и совсем уж ослепительные красавицы полусвета. Играли финансисты и политики, играл Муссолини, играли Даладье и Чемберлен… Играли толстый Герман и даже немногословный Борман.
Соответственно, играл и сам фюрер.
А в России он наблюдал за генералами, министрами — называвшимися здесь «наркомами», за крупными инженерами, и все они были лишены какой-либо позы. Все были тем, кем были… Общение нижестоящих с вышестоящими напоминало лучшие прусские образцы, но в самой этой четкости было не желание угодить, а сознание важности исполняемого дела… Эти люди не пытались изображать фальшивую восторженность. Они были вежливы, но сдержанны. Зато в них — даже в офицерах безопасности, — было видно искреннее желание понять: кто же приехал к ним сейчас и ездит по стране? Враг, прикинувшийся другом, или бывший враг, решивший стать если не другом, то партнером?
И всё чаще внутренние реакции фюрера начинали удивлять его самого. Они становились все более простыми и человеческими. Возможно, этому помогала и мысль о Еве. И он оказывался во власти эмоциональных впечатлений — таких важных для него в его последующих рационалистических действиях. Простота и сердечность русских влияли благотворно, и эти потоки природной простоты, окружавшие его здесь, размывали настороженность всей его предыдущей жизни. Взамен же приходило понимание необратимости поворота.
ГЛАВНЫМ же впечатлением и результатом был разговор со Сталиным. О делах они говорили всего раз, но этого раза хватило на всё… И фюрер теперь не жалел, что согласился вновь приехать в Москву.
С русской стороны переводил все тот же импозантный генерал Игнатьев — бывший граф, царский военный дипломат, а сейчас — высший офицер РККА… В уютном зальце на кунцевской даче сидели, кроме Сталина, Гитлера и переводчиков, лишь Молотов и Риббентроп.
— Господин Гитлер, — говорил Сталин, — Вячеслав Молотов в Берлине уклонился от прямого ответа на ваш прямой вопрос о том, вступим ли мы в войну с Англией в следующем году… Но я сразу отвечу вам: «Да!»
Гитлер к такому ответу был готов, но явственно вздрогнул.
А Сталин продолжал:
— Когда-то Ленин говорил, что мы американских капиталистов не тронем, лишь бы они нас не трогали… Но в Америке нас долгое время просто не замечали. И я не исключаю, что Североамериканские Штаты решились на наше признание в 1933 году в расчёте на то, что со временем мы станем их, как вы говорите, антинемецкой шпагой в Европе в дополнение к их уже традиционной британской шпаге…
— Тонкая мысль, — заметил фюрер.
— Так вот, ничего, как видите, у САСШ из этого не вышло… И они теперь сами спешно вооружаются. За год выпуск военной продукции в Америке вырос почти в девять раз. И растёт… Там огромное внимание уделяют авиации и флоту. В САСШ сейчас только сборочных авиазаводов более 70… И большая часть мировой добычи нефти приходится на англо-американские страны. Америка богата и могуча. И уже сейчас сильна в воздухе и на море…
В тишине загородного дома звучали лишь два голоса — глуховатый сталинский и хорошо поставленный, певческого класса баритон Игнатьева. Остальные напряженно и заинтересованно слушали, ловя каждое слово.
— Рузвельт утверждает, — говорил Сталин, — что все военные приготовления Америки направлены исключительно против стран «оси», против Адольфа Гитлера. При этом как бы в скобках подразумевается, что Россию в этот круг Запад не включает. Это — приманка для нас… Но мы понимаем, что, разгромив Германию… — Тут Гитлер недовольно шевельнулся, и Сталин успокоил его: — Я беру это лишь в качестве допущения… Так вот, после этого англосаксы обязательно ударят по нас… Даже если бы мы оказались их союзниками — я это тоже говорю лишь в качестве допущения, — как только бы мы помогли им разгромить вас, они тут же начали бы борьбу за уничтожение нас. Скажу прямо: они вас не любят, господин Гитлер, а нас — ненавидят. И уже очень давно…
