СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова - Хмельницкий Дмитрий Сергеевич (книги онлайн полностью .txt) 📗
Исключения составляют те случаи, когда личное дело было передано в ЦАМО военкоматом, сохранившим в своем архиве сдаточную опись и запись о том, какой номер был присвоен акту, по которому документы были переданы в Подольск. В ряде случаев это удается выяснить, но далеко не во всех военкоматах сдаточные книги сохранились.
И тогда исследователю остается лишь добиваться того, чтобы в ЦАМО его ознакомили с соответствующей сдаточной описью, и искать интересующий его номер дела, чтобы выяснить, что с ним стало.
Но в ряде случаев (если дело поступило в ЦАМО не из военкомата) узнать № сдаточной описи невозможно, и тогда разыскать исчезнувшее дело не удастся ни при каких обстоятельствах.
В этой ситуации благотворную роль могли бы сыграть прокуратура либо руководство ЦАМО, обяжи они Шестопала предоставлять исследователям справочный аппарат. Но архивист был, казалось, неподконтролен этим учреждениям и постоянно вел себя в архиве с уверенностью чиновника, знающего, что он подчиняется руководству — но не ЦАМО, а какой-то инстанции, прикомандировавшей его для контроля над доступом к персональной документации. Это может объяснить, почему для Шестопала проходили без последствия и демонстративное саботирование приказов архивного руководства, и игнорирование проверяющих инспекций. В его голосе звучала гордость, когда он рассказывал мне, что волен не подпускать к картотеке и хранилищу сотрудников даже надзорных инстанций: «У меня в картотеке не все работают. Только специалисты. К нам одно время [приходили] контролеры, которые контролируют почту, которая доходит сюда до архива. И они хотели приходить ко мне контролировать по картотеке ситуацию, есть ли дела. Я их не допускал в картотеку. Своих! А уж ты откуда появился? Кто ты такой?»
Естественно, Шестопал не был заинтересован в том, чтобы у него были соглядатаи в лице квалифицированных сотрудников. Примечательно, что на последнем этапе он предводительствовал в отделе, укомплектованном женщинами. Например, в сентябре 2006-го он констатировал: «У меня 50 % должностей свободны — и главные хранители фондов, и старшие инструктора. Пока никто не идет».
Неудивительно, что желающих работать под руководством Шестопала было мало или вовсе не было; не нужно быть провидцем, чтобы понять, какие права архивист даст подчиненному, если он мог саботировать требования не подчиняющихся ему контролеров.
К слову, Шестопал умел скрывать информацию не только от исследователей. Даже составляя письменные ответы на запросы, поступившие от руководства ЦАМО, он умудряется опустить какие-то существенные детали. Например, 01.03.2007, отвечая на входящий № 1096, Николай Иванович сообщал подполковнику Пермякову, на каких офицеров, допуск к документам которых мне разрешило ГУК, имеются личные дела. Напротив каждого сопровожденного последним званием имени Шестопал указывал количество имеющихся дел и подшитых в дело страниц, но вместо того чтобы предоставить схожие сведения о личных делах, имеющихся на генерал-майора Н. (погибшего еще в 1942 году), он лишь подтвердил их наличие, не назвав при этом ни количество имеющихся на него личных дел, ни тем более количество подшитых в каждое страниц. Между тем именно эта уловка позволила бы Шестопалу при необходимости скрыть наличие тех дел, которые он не счел бы нужным показывать.
Во время одного из препирательств (этот разговор состоялся 25.09.2006) Шестопал все же объяснил мне причины, по которым он так панически боится подпускать меня к личным делам, хотя я и предъявляю нотариальные доверенности. Уставший от того, что уже седой отставник проявляет чудеса изобретательности, чтобы скрыть от меня документы, я задал ему откровенный вопрос: «Чем вы рискуете?»
Шестопал, которому уже надоело не называть вещи своими именами, неожиданно все-таки позволил себе откровенность: «Рискую [тем], что не усижу в этом кресле. [Публикация] может не понравиться в Генштабе, в ГУКе. Несколько лет назад, когда еще Брилев был [начальником архива], ко мне вот так же пришел парень: «Николай Иванович! Вот список из 25-ти [человек]. Только скажите, на кого из них дела есть». А потом [он] обратился в ГУК. Оттуда звонят Брилеву: «Откуда этот человек знает о делах?» [Брилев ответил, что] — Шестопал сказал.
— Ну вот, если он хочет остаться на должности, пускай больше так не поступает.
А потом Брилев мне звонит и говорит, что даже говорить [исследователю о наличии дел] не следовало».
Если сторож возомнил себя владельцем
Шестопал перешел в мир иной, но даже спустя год, вспоминая его поведение, я не могу отделаться от впечатления, что так ничего и не понял в его поведении.
Не помогают и сравнения с литературными персонажами. «Ханский огонь» Михаила Булгакова не осветил лабиринтов его сознания. Формальное сходство — приехавший инкогнито в Советскую Россию представитель изгнанного большевиками княжеского рода обнаруживает, что в его родовом имении разместился музей, а приезжающий из города историк изучает по сохранившимся в усадьбе семейным бумагам генеалогию бывших владельцев. Проникнув под вечер в усадьбу — пригодились сохранившиеся от черного входа ключи, — эмигрант сжигает доставшийся новой власти архив своей семьи, а вместе с ним и саму усадьбу.
Сложно в рассказе Булгакова найти двоякие толкования — эмигрант, вынужденный покинуть Отечество, возвращается во враждебно настроенную к ему подобным страну и понимает, что отнятое у его семьи имение стало интерьером для культурного развлечения и научной карьеры чуждых и непонятных ему людей.
Его эмиграция не была добровольной: в Советской России князь постоянно оставался бы в социальной группе риска. С позиций официальной советской идеологии — а другой к моменту написания рассказа уже не было — князь давно ушел в прошлое. Его отчаянная решимость предать огню некогда принадлежавшее ему имение понятна: став для собственной страны тенью, представителем вымершего мира, он уносит в этот же мир небытия и свою среду обитания — здание, фотографии, семейные документы и реликвии.
Ничего схожего с происходившим из простонародья Шестопалом не случилось. Гражданские войны, прокатившиеся в начале девяностых по республикам СССР, его, к тому моменту намертво приросшего к ЦАМО, не коснулись; в классово чуждых он не оказался (до люстрации в России дело так и не дошло); недвижимости его не лишили (ни по социальному, ни по национальному признаку). Скрывать свою фамилию и приезжать на малую родину по подложным документам не требовалось.
И тем не менее Шестопал всем своим естеством ощущал враждебность новой атмосферы, позволившей, благодаря либерализированному законодательству, людям, не инкорпорированным в бюрократическую систему, не только появляться в архивах, но и добиваться доступа к документам, еще лет 20 назад находившимся на секретном хранении.
В этой обстановке, когда «непроверенный», по его выражению, но заинтересованный исследователь приходил в отдел 5.4, для Шестопала было приемлемее скрыть от него архивные дела, чем подпустить к ним. При этом Шестопалу, в отличие от исследователя, было известно заранее, что в скорой перспективе отдельные документы, а то и все личное дело можно будет уничтожить «за истечением срока хранения».
В каком-то смысле Шестопал заталкивал беззащитных перед ним мертвых, отдавших свои жизни за эту страну, в горнило абсолютного небытия.
При этом Шестопал скрывал и уничтожал то, что ему никогда по праву не принадлежало. В архивохранилище 5.4 он играл роль вовсе не законного владельца, а возомнившего себя таковым сторожа. Причем учитывая, что необходимую сохранность и своевременную систематизацию поступавших в хранилище дел Шестопал обеспечить не мог, даже функция сторожа оказалась для него непосильной, и уместнее будет сравнить его со швейцаром, решавшим, по своему усмотрению, кого можно запустить в кабинет, а кому вход следует воспретить.
Одно свойство делает Шестопала практически литературным типажом. Это — нюх на идеологического врага, заменявший архивисту любые законы и резолюции.
