Иллюстрированная история нравов: Эпоха Ренессанса - Фукс Эдуард (читать книгу онлайн бесплатно без txt) 📗
Такова высшая ирония, постоянно скрывавшаяся в обычае «пояса целомудрия». Он искусственно создавал из женщины проститутку. Трудно придумать более странно-смешную иронию!
Какой же вывод должен сделать историк нравов из изобретения и из, по-видимому, значительной распространенности «пояса целомудрия» в среде господствующих классов в эпоху Ренессанса? Ответ гласит: Применение механической защиты целомудрия в виде сооружения искусственной преграды для женской неверности, вызванное недостаточностью естественных тормозов стыдливости, служит прямо классическим подтверждением всех точек зрения, приведенных нами пока для характеристики половой физиономии Ренессанса и служит, в частности, важнейшим заключительным аккордом для этой главы. Применение «пояса целомудрия» вполне подтверждает наш взгляд на чисто чувственное представление Ренессанса о любви и служит положительно классическим доказательством в пользу господства в сфере галантерейности и любви грубых жестов, в пользу предпочтения, которое давалось при взаимном ухаживании возможно более сокращенному методу, и, наконец, не менее красноречивым доказательством в пользу наиболее главного факта: чрезвычайной эротической напряженности эпохи Ренессанса.
4. Нравственность церкви
Если мы говорим о церкви эпохи Возрождения, в виду имеется всегда только римско-католическая, так как принципы евангелически-лютеранской или протестантской церкви лишь значительно позднее стали фактором, ощутительно влиявшим на общественную и частную нравственность.
Римско-католическая церковь, о которой одной идет здесь речь, представляла благодаря своему охватывавшему все христианство господству социальную организацию, влиявшую на публичную и частную жизнь всех классов, равной которой никогда не существовало в европейской культуре и притом во всех тогдашних христианских государствах. Не оспаривавшееся никем в продолжение всех Средних веков, это влияние длилось после зарождения первых реформационных попыток еще несколько столетий, пока наконец сначала небольшие круги и секты, а потом и целые государства начали освобождаться от ее огромного влияния.
Так как римская церковь представляла столь же грандиозную, как и важную социальную организацию в организме европейского человечества, то и ее специфическая половая мораль, вытекавшая из особых условий ее существования, сделалась как в теории, так и на практике такой же важной составной частью общей публичной и частной нравственности. Вот почему нравы, господствовавшие в среде этой организации, а также их влияние на отдельные классы и слои населения требуют в нашем исследовании особой главы.
Так как конфликты, переживаемые людьми, никогда не доходят до их сознания в чистом виде, а всегда, как уже указано в другом месте, в переносном смысле, т. е. в их идеологических отражениях — люди видят внешний покров, а не внутреннее содержание, не двигающую силу, — то они постоянно смешивают следствие и причину. Это имело раньше, несомненно, гораздо больше места, чем теперь, и этим объясняется стереотипное ошибочное толкование реформационного движения. Историки-идеологи видели в продолжавшихся столетия реформационных войнах не более как возмущение порабощенного и изнасилованного духа, другими словами — чисто духовное движение на религиозной почве. Никому в голову не приходило усматривать в них типичную картину классовой борьбы в грандиозном масштабе, вызванной не менее сильными чисто экономическими интересами и всецело покоившейся на этих экономических интересах.
И однако, это именно так.
Надо, впрочем, заметить, что в этом грехе повинны главным образом более поздние историки. Так, грандиозная революция свелась в представлении публики к простой поповской распре, к богословским диспутам о таких глубокомысленных вопросах, как способ причастия или отпущение грехов папой и т. д. Современники понимали сущность этого события лучше, чем позднейшие историки. Не потому, конечно, что они постигли тайну создающих историю законов, а потому, что конфликты между народностями — ив особенности Германией — и папством носили такую явную печать вызвавших их экономических причин и эти последствия так бросались в глаза, что надо было быть слепым, чтобы не видеть, что реформационное движение было по существу экономической борьбой, борьбой экономически эксплуатируемых против бессовестного эксплуататора.
Этим эксплуататором был Рим, римская церковь, и предметом его изощреннейшей эксплуатации было все христианство, в особенности же Германия. Тогда везде понимали очень ясно, что речь шла о кошельке. И понадобилось целое море профессорских чернил, чтобы затемнить смысл этой борьбы, похоронить его под ворохом идеологических компромиссов, еще поныне в значительной степени подавляющих его.
Если современники, правда, прекрасно понимали, что Рим интересовался их кошельком в гораздо большей степени, чем их бессмертными душами, если их эмансипация от Рима преследовала главным образом цель обезопасить свои карманы, то причинную связь событий они иначе как идеологически не могли себе объяснить. По этой причине борьба против папства, поскольку она велась сознательно, носила преимущественно идеологический характер, т. е. в ход пускалось нравственное негодование против нравственных недочетов в церковном организме. В них одних видели причины распада церкви, в них не видели того, чем они были на самом деле, последствий того, что благодаря происшедшей эволюции церковь потеряла постепенно свое реальное содержание. И, далее, не хотели понять того, что последствия могли быть устранены только в том случае, если церковь сама отказалась бы от себя.
В настоящее время мы считаем такой метод борьбы безусловно ошибочным и для нас ясно, что в этом недостаточном проникновении в суть дела коренится причина безрезультатности, сопровождавшей часто самый тяжеловесный орудийный огонь по папству. И, однако, этот метод имел одно важное последствие. Усматривая в нравственных недочетах те в конечном счете решающие причины, против которых следует бороться, идеология собрала и спасла от забвения положительно неисчерпаемый в этом отношении материал для истории нравов, для реконструкции прошлого. Если это справедливо по отношению ко всем историческим явлениям и формациям, как показывает каждая страница нашей книги, так в особенности к нравам, царившим в римской церкви, ибо здесь одинаково усердствовали и друзья и враги. Если протестанты этим путем думали восторжествовать над Римом, то многочисленные честные католики воображали, что стоит только очистить католическую церковь от грязи, в которой она задыхается, и она снова воскреснет, сверкающая в прежнем своем самодержавном величии.
Главным оплотом римской церкви были монахи и монастыри. При помощи этих институтов она прежде всего господствовала над христианским миром. Если верить просвещенным историкам, то монахи завоевали это господство молитвой и переписыванием Евангелия. Нелепее этого «просвещенного» взгляда ничего не может быть. Монахи достигли власти прямо противоположным путем.
Монастыри были первыми и долгое время единственными очагами и рассадниками культуры. Здесь впервые возникло профессиональное ремесло. Здесь мы встречаем первых ткачей. Монахи были также первыми пивоварами. Они же первые ввели рациональную обработку земли. Всему этому монахи научили окружающих их людей. Они научили их ткать шерсть, одеваться в шерстяное платье, выгоднее обрабатывать землю, они привили им более разнообразные и, главное, более высокие требования к жизни. Разумеется, то была не простая случайность, что именно монастыри сделались очагами технического прогресса. Это было просто последствием того, что в монастырях впервые пришли к тому, что является причиною всякого технического прогресса, — к концентрации труда. Так как монастыри практиковали ее впервые, притом в самом интенсивном размере, то они и пришли раньше других к товарному производству.
