Тайны Московской Патриархии - Богданов Андрей Петрович (читать книги онлайн бесплатно серию книг TXT) 📗
Однако даже в столь крайней ситуации надежды свои Гермоген возлагал не на восстание поборников веры, а на благоразумие правителей, ибо тут же «сказал тихим голосом боярину князю Федору Ивановичу Мстиславскому:
«Твое есть начало, тебе за то добро пострадати за православную христианскую веру; если прельстишься на такую дьявольскую прелесть – и Бог преселит корень твой от земли живых».
Нет сомнений, что Гермоген не боялся ни Михаила Салтыкова, ни какого иного человека, но, согласно тому же «Новому летописцу», патриарх отрицал, что писал поджигательные воззвания. Когда первое ополчение набрало силу и бояре всерьез испугались, они вновь пришли к патриарху, и «Михайло Салтыков начал ему говорить:
«Что де ты писал к ним, чтоб они шли под Москву – а ныне ты ж к ним напиши, чтоб они воротились вспять!».
Патриарх на сие ответил:
«Я де к ним не писывал, а ныне к ним стану писать! Если ты, изменник Михайло Салтыков, с литовскими людьми из Москвы выйдешь вон – и я им не велю ходить к Москве. А буде вам сидеть в Москве – и я их всех благословляю помереть за православную веру, что уж вижу поругание православной вере, и разорение святым Божиим церквам, и слышать латынского пения не могу!»
Пение, поясняет «Летописец», доносилось из обращенной в походный костел палаты на старом дворе Бориса Годунова. Изменники-бояре, услыхав столь колоритную речь Гермогена, «позорили и лаяли его, и приставили к нему приставов, и не велели к нему никого пускать». Только раз, на Вербное воскресенье, патриарха «взяли из-за пристава и повелели ему действовати», но москвичи были уверены, что готовится какая-то каверза, и Гермоген остался один: «не пошел никто за вербою». Вскоре в городе начались бои.
В ходе ожесточенных уличных сражений (где был ранен князь Д. М. Пожарский) столица, кроме Кремля и Китай-города, была сожжена. Подоспевшее первое ополчение осадило поляков, а те, в свою очередь, еще крепче заперли Гермогена в Чудовом монастыре и попытались вновь возвести на патриаршество Игнатия. Однако о Гермогене не забыли. Александр Гонсевский и Михаил Салтыков продолжали упорно требовать, «чтоб он послал к боярам и ко всем ратным людям, чтоб они от Москвы пошли прочь».
– Пришли они к Москве по твоему письму, – твердили неприятели, – а если ты не станешь писать, и мы тебя велим уморить злой смертию!
– Что-де вы мне угрожаете? – отвечал Гермоген. – Единого я Бога боюся. Буде вы пойдете все литовские люди из Московского государства – и я их благословляю отойти прочь. А буде вам стояти в Московском государстве – и я их благословляю всех против вас стояти и помереть за православную христианскую веру!
Еще много месяцев прошло, уже летом 1611 года распалось первое ополчение, затем в Нижнем начало собираться второе ополчение (по призыву Минина), ратники вновь пошли освобождать Москву, а Гермоген все томился в темнице под охраной 50 стрельцов, страдая от голода и холода. Тогда вновь пришли к нему изменники с требованием, чтобы он писал «в Нижний ратным людем… чтоб не ходили под Московское государство. Он же, новый великий государь исповедник, рече им:
– Да будут те благословени, которые идут на очищение Московского государства. А вы, окаянные московские изменники, будете прокляты!
И оттоле начата его морити голодом и уморили его гладною смертью» 17 февраля 1613 года, пишет «Новый летописец». Согласно рукописи Филарета, он был удушен зноем, по польскому источнику – удавлен, словом, «злою мучительскою смертью не христиански уморен» [73]. Но умер Гермоген, так и не обратившись к россиянам с благословением вооруженного ополчения, лишь собственным примером подавая пример стойкости перед соблазнами и напастями.
Полагаю, что молчание Гермогена имело глубокий смысл. Все хотели видеть в событиях его указующую руку. Даже московские изменники, писавшие о его вымышленных грамотах королю, даже Жолкевский, отметивший в «Записках…», что, узнав от послов под Смоленском о желании Сигизмунда самому стать царем, «патриарх… разсеивал и сообщил письмами эту весть в города, ускорив таким образом кровопролитие».
«Для лучшего в замыслах успеха и для скорейшего вооружения русских, – читаем у другого поляка-очевидца, Маскевича, – патриарх Московский тайно разослал по всем городам грамоты, которыми разрешал народ от присяги королевичу и тщательно убеждал соединенными силами как можно скорее спешить к Москве, не жалея ни жизни, ни имущества для защиты христианской веры и для одоления неприятелей.
«Враги уже почти в руках наших, – писал патриарх, – когда ссадим их с шеи и освободим государство от ига, тогда кровь христианская перестанет литься, и мы, свободно избрав себе царя из рода русского, с уверенностью в нерушимости веры православной не примем царя латинского, коего навязывают нам силою и который влечет за собою гибель нашей стране и народу, разорение храмам и пагубу вере христианской!»
Об этих грамотах поляков «известили доброжелательные бояре», их даже, по слухам, перехватывали польские отряды. Позже в эти грамоты, не задумываясь над соответствием их содержания подлинной позиции Гермогена, истово верили патриотические историки, писавшие с невинной простотой что-то вроде:
«Слова, приводимые Маскевичем из грамот патриарха, не находятся в известных нам грамотах патриарха Ермогена; значит, некоторые грамоты не дошли до нас» [74].
Поляки боялись признать, что против них действует не политическая интрига, а поднимающееся массовое народное движение. Но и сами участники этого движения еще боялись поверить в свою силу и признать всенародную волю главным источником закона в стране. Переписывая и пересылая друг другу грамоты из каждого нового присоединившегося города и уезда, участники ополчения первоначально лукавили, ссылаясь на волю патриарха.
Так, нижегородцы, уже выступив в поход вместе с другими городами, в начале февраля 1611 года посылали вологодцам списки грамот смольнян, москвичей и рязанцев с замечанием, что «приказывал к нам святейший Ермоген патриарх, чтоб нам, собравшись с окольными и с Поволжскими городами, однолично идти на польских и на литовских людей к Москве вскоре. И мы по благословенью и по приказу святейшего Ермогена патриарха Московского и всея Руси собрався со всеми людьми… идем к Москве» [75].
Грамоты Гермогена, как мы знаем, у них не было, да и версия о его устном «приказе» такого содержания весьма сомнительна, но она ободряла народ, еще только начинавший чувствовать себя властью, еще нуждавшийся в авторитете патриарха против авторитета московских бояр. Так, ярославцы получали все эти собрания грамот, но сидели смирно, пока жадные паны не добрались до их имущества. Тогда, ощутив прилив патриотизма, они стали оправдывать его, в частности, тем, что патриарх Гермоген «и все московские люди писали на Рязань к Прокофью Ляпунову и во все украйные городы и в Понизовые и словом призывали… идти на польских и на литовских людей к Москве».
Ярославский текст является усиленной вариацией рязанских и нижегородских грамот, и его единственное реальное содержание: нас много и патриарх с москвичами за нас. А как уж это стало известно, устно ли, письменно ли – какая разница, раз литва уже грабит, и если не объединимся – ограбит. Доходило до курьезов. Так, пермичи 13 марта 1611 года направили со своей отпиской полученную стопу грамот (из Смоленска, Нижнего, Рязани, Вологды, Ярославля, Суздаля и Устюга) патриарху Гермогену в Москву, причем в начале поместили «список с твоей, святейшего Ермогена патриарха Московского и всея Руси, грамоты» – это был список известной грамоты москвичей.
73
Свидетельства собраны Макарием: История русской церкви. Т. 10. Кн. 1. СПб., 1881. С. 157. Примеч. 107.
74
Глаголев Д. М. Святейший патриарх Ермоген. Посвящается Русскому духовенству // Русский архив. 1902. № 10. С. 284.
75
ААЭ. Т. 2. № 176, предисл.
