Выстрелы в Сараево (Кто начал большую войну?) - Макаров Игорь (читать хорошую книгу txt) 📗
Интимно, в душе, Гачинович был, без сомнения, социалист-революционер; самым дорогим для него слоем народа были «трудовые массы», рабочие и селяне. Когда после переворота 1917 года русские революционеры стали возвращаться в Россию с Лениным, Натансон позвал Гачиновича ехать с ними. По собственному признанию, он отказался только потому, что его русские друзья согласились ехать через Германию, в пломбированных вагонах, которые та предоставила им по своим соображениям. Его социализм не шел так далеко, чтобы принять услугу нашего ратного неприятеля. Его социализм был еще полон национального инстинкта и темперамента, так же как и его работа в народе была и осталась исключительно националистической. Что было бы сегодня, если бы он остался жив, можно гадать, одно только ясно: его лицо было бы еще мрачнее, а его грусть еще сильней, и был бы он еще намного левее [345].
Следует уточнить, что Натансон вернулся не вместе с Лениным, а позднее, 9 мая 1917 года, со вторым эшелоном эмигрантов — они тоже ехали в пломбированных вагонах. Но вслед за экзальтированной встречей Ленина в петроградской печати началась кампания его разоблачения как немецкого шпиона. И Гачинович мог напугаться, узнав об этом. Натансона встречали уже совсем по-другому. Его соратник В. М. Чернов достаточно откровенен:
Швейцарские и шведские друзья выхлопатывают Ленину у германского военного командования право проезда домой по вражеской территории в знаменитом «пломбированном вагоне». Ленин проехал и нашел в Петербурге, на Финляндском вокзале, триумфальную встречу. Победителей не судят — и второй «пломбированной» партией тем же путем следует Натансон. Он еще не знает, что за одушевленной встречей последует обратная волна негодования, протеста, уличных шествий с плакатами «Ленина и компанию обратно в Германию!». Но «вино откупорено — его надо пить до дна».
Вместо естественного в других условиях торжественного приема одного из самых заслуженных ветеранов освободительного движения партия краснеет за его согласие использовать двусмысленную снисходительность гогенцоллернского Генерального штаба. Партия едва приневоливает себя послать официального представителя встретить Натансона на вокзале, и пишущий эти строки в порядке партийной повинности принимает на себя выполнение этого решения. Нельзя же из-за глубокой политической ошибки, подсказанной тоской по родине, забыть все прошлые заслуги. Нельзя же лишить его места в ЦК партии, которое с честью и преданностью занимал он без перерыва двенадцать лет — и каких тягостных лет!
Все как будто в порядке. Но только как будто. Знающий себе цену ветеран легендарных времен неуловимо ощущает, что многие морально принимают его в штыки. Хочет он или не хочет, но в партийном центре на его долю выпадает роль «адвоката дьявола». Он не может не защищать предшественников по «пломбированному» путешествию по вражеской стране [346].
Охладевший к Натансону Короленко записывал в своем дневнике (ноябрь 1917 года):
Для меня тут есть еще небольшая личная драма: стал большевиком и тоже исключен из партии /эсеров/ Марк Андреевич Натансон… Натансон то и дело выступает рядом со Спиридоновой в качестве с.-р. — максималиста, т. е. того же большевика. В Россию вернулся через Германию… Не знаю… как я лично встретился бы с Натансоном, по крайней мере, пока он в лагере торжествующих насильников… [347]
С глаз Короленко наконец-то спали розовые очки. Поздновато… В декабре того же года вчерашний натансоновский соратник Аргунов угодил в тюремную камеру прямо в Смольном, где заседал Совнарком. Тут-то и встретил своего старого друга. Но по ту сторону затворов. «Обольшевиченный» Марк предпочел не узнать его на лестнице:
Неприятно показываться в коридоре. надо. «Параши» в камерах не полагается, изволь путешествовать под конвоем куда-то по лестнице вниз. В первый раз столкнулся с Натансоном. Были мы более десятка лет вместе, работали рука об руку в центральном комитете П. С. Р. А теперь вот он с большевиками и идет по своим делам, а я, под конвоем, по своим. Смотрю на него: не вынес старик, шарахнулся, скосил глаза [348].
Поводырь у «романтика террора» Гачиновича был абсолютно циничный и расчетливый. Но других ему и не требовалось. Неспроста известный скульптор Иван Мештрович убеждал видного сербского дипломата Миленко Веснича, в ту пору посла Сербии в Париже: «Бросьте его, он конспиративный тип, и республиканец, и коммунист. Честно вам скажу, я его еще меньше выношу, чем хорватов…» [349].
Эмоциональные мысли поклонников Гачиновича на свой лад интерпретирует Владимир Дедиер. Здесь все выверено, без сучка и задоринки — акценты расставлены в духе дряхлеющего титовского югославизма:
В 1911 году Гачинович посетил Швейцарию, где установил первые прямые связи с русскими революционерами, которые действовали в этой стране. Позднее, в 1913 году, перешел в университет в Лозанне. С того времени Швейцария стала центром его политической активности. В Лозанне он вступил в контакт с Марком Андреевичем Натансоном- Бобровым, одним из вождей нескольких поколений русской революционной гвардии. Тот помогал ему в изучении истории русских народников в русской библиотеке Н. А. Рубакина в Лозанне. В разговорах с Натансоном молодому Гачиновичу открывались новые горизонты (…).
Натансон, как и Бакунин, питал симпатию к борьбе южных славян против Габсбургской монархии. Неославизм русских социал-революционеров, их интерес к национальному вопросу и их настояние на том, чтобы освобождение крестьян стало основной революционной целью, — все эти идеи были весьма близки Гачиновичу… Через Натансона Гачинович вошел в контакт с некоторыми из ведущих членов русской Социал-демократической партии — как с большевиками, так и с меньшевиками. В доме Натансона в Лозанне он встретился с Луначарским и Мартовым.
Все эти встречи в Швейцарии привели Гачиновича к замешательству: он начал колебаться между учением русских социал-революционеров и учением русских социал-демократов. Нет сомнений, что эти его сомнения поощрял Натансон, который в то время и сам начал отходить от некоторых основных тезисов социал-революционеров. Лев Троцкий способствовал углублению его разлада. Похоже, что первый раз Гачинович встретил Троцкого еще во время балканских войн, когда тот как журналист находился в Сербии. Это знакомство возобновилось в Париже в конце 1914-го или начале 1915 года. Проведя первые месяцы войны добровольцем во французских войсках, Гачинович в конце 1914 года вместе с Тином Уевичем оказался в Париже без каких-либо средств к жизни. Некоторое время в окрестностях Парижа продавал с Уевичем «L'Humanité, рыл окопы, пытаясь устроиться водителем грузовика. Большую часть свободного времени они проводили в Национальной библиотеке. Гачинович был в постоянном контакте с русскими революционерами, которые в то время жили в Париже. Тут встретился и с Сергеем Кибальчичем, Виктором Сержем, дядя которого, Николай Кибальчич, как член «Народной воли», был казнен в 1881 году за участие в заговоре против царя Александра II. Кибальчичи по происхождению черногорцы, один из их предков во второй половине XVIII века переселился в Россию. Гачинович так близко подружился с Кибальчичем, что они побратались.
В то время различия между русскими революционерами еще не всегда были столь острыми, поэтому они дружили и дискутировали. Гачинович посещал редакцию газеты «Анархия», в которой работал Кибальчич. При одном из таких посещений Гачинович встретился с Троцким. Уевич писал о визитах к Троцкому, который жил в отеле «Одесса», на улице Одесса, недалеко от станции Монпарнас [350].
