Ленинград действует. Книга 1 - Лукницкий Павел Николаевич (книги без сокращений .TXT) 📗
– Ну и как? Подняли?
– Пилютов взлетел, а за ним другие… А в штабе, откуда звонили нам, там ясно было!
Слышен шум самолета.
– Кто там летает?
Матвеев выходит из блиндажа. Радист Волевач ведет разговор о том, что в последнее время, видимо в связи с операциями в районе Мги, немецкая авиация стала проявлять активность над Волховской ГЭС, ходят бомбить железнодорожный мост, эшелоны, станцию по десять – пятнадцать «юнкерсов». Нашим истребителям, как никогда, нужна хорошая информация в воздухе. Установлены факты работы радио немецких истребителей – «мессершмиттов» – на нашей волне.
– А Пилютов, – обращается ко мне Волевач, – это человек замечательный! Очень спокойный. Вышел на старт, посмотрел туда, посмотрел сюда: никого нет? И сразу дал газ, будто на тройке помчал! И такой простой! Хочется с ним разговаривать, просто влюбляешься в него! А уж машину… Сам он из техников, все хочет сделать сам. Сидит в самолете, антенна, скажем, оборвалась – берет клещи, плоскогубцы, все сам… Или так: погода, допустим, хорошая, спрашиваешь: «Как сегодня погулял?» Он: «Плохо! Немцы высоко ходят, пока к ним долезешь… Вот бы в облачках поохотиться за ними!..» Чем погода хуже, тем ему лучше! А уж если он увидал самолет противника, то взлетает без всяких приказаний!..
А если говорить по нашему «радиоделу»: без радиосхемы он никогда не вылетит, будет копаться, пока не исправит. Во время полета он так спокоен, что настраивается – слушает музыку… Смотришь – другой летчик взлетает напряженно, лицо к стеклу. А он сидит себе, как дома на стуле, отвалившись, невозмутимо… Но к делу строгий! Помню, как он сказал: «Ну вот, я назначен к вам командиром эскадрильи, пришел вас немножко подрегулировать!» Сказал добродушно, но у него не разболтаешься! А как скажешь ему что-нибудь о наших победах, он становится веселым, от радио тогда не оторвешь его, ловит, ждет подробностей!..
– Сели! – приоткрыв дверь, сообщает кто-то Волевачу.
– «Дуглас»! – кивает мне Волевач. – Посмотреть хотите?
Я выхожу на аэродром. Пришел «дуглас» из Ленинграда в сопровождении семи «томагавков».
Гляжу, как этот «дуглас», заправившись горючим, взлетает. После него в воздух пошли один за другим пять истребителей. Слепящее солнце…
В группе летчиков оживление, смех. Все слушают рассказ своего товарища, который только что сделал посадку, испробовав в бою новый тип американского истребителя «кеттихавк». Довольный машиной, возбужденный, откинув на затылок свой летный шлем, размахивая меховыми рукавицами и сверкая в усмешке безупречными зубами, он рассказывает о том, как «гулял» в вышине и как, найдя наконец под облаками какого-то «ганса», пристроился к его радиоволне, на которой тот взывал о подмоге, выругал его по-российски за трусость, а затем переменил волну, стал слушать музыку и под хороший концерт откуда-то стал преследовать немца, стараясь завязать с ним бой.
– А мы слушали тебя, – сказал другой, – «дер штуль, дер штуль» – и эх, крепко ж ты потом обложил его!..
– Но он, сукин сын, не принял бой, в облака забился, улепетнул…
Лицо рассказчика загорелое, пышет здоровьем. Он улыбается хорошей, невинной улыбкой радостного, веселого человека…
– Знакомьтесь, – подводит меня к нему майор Матвеев, – это вот он, капитан Пилютов, Петр Андреевич! А это, – майор представил меня, – такой же, как мы, ленинградец!.. А ну-ка, друзья! Отдайте капитана товарищу писателю на съедение. Им поговорить надо!
Пилютов просто и приветливо жмет мне руку, и мы с ним отходим в сторонку.
– Ну, коли такой же ленинградец, давайте поговорим! Пока воздух меня не требует! Садитесь хоть здесь!
И мы вдвоем усаживаемся на буфер бензозаправщика, прикрытого еловыми ветвями, невдалеке от заведенного в земляное укрытие, затянутого белой маскирующей сетью изящного «кеттихавка».
Солнце, отраженное чистейшим снежным покровом, слепит глаза, но морозец все-таки крепкий, и, записывая рассказ Пилютова, я то и дело потираю застывшие пальцы.
Я записываю эпизоды из финской кампании – атаки на И-16 и из Отечественной войны – сопровождение Пе-2 на «миге», бомбежки переправ под Сабском, два первых, сбитых за один вылет, «хейнкеля», расстрел в упор двухфюзеляжного двухмоторного «фокке-вульфа» над Порховом и много других эпизодов.
– Боевых вылетов до декабрьских боев было сто пятьдесят шесть, а теперь счет не веду. Меня назвали кустарем-одиночкой, по облакам я больше один хожу, ищу, нарываюсь… По ночам хожу один, беру четыре бомбы по пятьдесят килограммов, – цель найдешь, одну сбросишь, потом от зениток уйду, погуляю – и снова туда же: в самую темную ночь станции все равно видно, немецкие автомашины не маскируются, вот и слежу – подходят они к станции, тушат фары, так и определяю. Ну и паровозы видны! На днях прямым попаданием в цистерну с бензином на станции Любань угодил…
– А за что вас к Герою представили?
– Ну, знаете, это… В общем из сорока девяти боев мне особенно запомнился день семнадцатого декабря, когда меня крепко ранили – двадцать одну дырку сделали! Девять «дугласов» я сопровождал на «томагавке Е»…
– Семнадцатого декабря? Из Ленинграда?
– Да. Над Ладожским озером с шестеркой я в одиночку бился…
Внезапно, взволнованный, я прерываю Пилютова:
– Позвольте… А кроме этих «дугласов» в тот день другие из Ленинграда не вылетали?
– Нет. Только эти… Ровно в полдень мы вылетели… Должны были идти и другие истребители, но не успели вовремя взлететь… Я один с ними вышел… А что?..
– Так… сначала рассказывайте… Потом объясню…
17 декабря на «дугласе» из Ленинграда вылетели три самых близких мне человека: мой отец, мой брат и Наталья Ивановна… Я знаю только, что они долетели благополучно. Сейчас они должны быть в Ярославле, но письмо я получил пока только одно – из Вологды… И уже совсем иными глазами гладя на летчика, лично заинтересованный, я жадно стал слушать его.
– Да, если б не то преимущество, что летел я на дотоле неизвестном немцам самолете (американский самолет неведомых немцам качеств и боевых возможностей), мне хуже пришлось бы тогда. А у меня, напротив, мелькнула мысль, что я их всех собью. И если б я сначала напал на ведущего и тем самым расстроил бы их управление я, наверное, сделал бы больше, потому что они, наверное, рассыпались бы в разные стороны и я бил бы их поодиночке. Ну, а поскольку сбит был их хвостовой самолет, то все прочие развернулись под командой ведущего, и бой для меня оказался тяжелым…
Я уже знал, что Пилютов, сопровождавший девять «дугласов», один напал на шесть «хейнкелей», что сбил за тридцать девять минут боя два из них и только на сороковой минуте был подбит сам. Я с нетерпением ждал подробностей, но Пилютов, заговорив об американских самолетах, отвлекся. Он рассказал, как пришлось ему вести из Архангельска в Плеханово первые «кеттихавки». Был сплошной туман, погоды не было никакой – по обычному выражению летчиков. Невозможно было найти Архангельск, но он все-таки его нашел, сначала увидел деревянные домики и улицы, потом, изощрив зрительную память, – аэродром и благополучно сел, и какое-то начальство в звании подполковника хотело было его ругать за запрещенную в такую погоду посадку, но он сразу всучил тому пакет на имя командующего и заявил, что должен немедленно вести на фронт из Архангельска прибывшие туда самолеты, спросил, есть ли для них экипажи. И сразу же получив десять «кетти» с экипажами, повел их назад: пять – под командой какого-то майора, пять – непосредственно под своей. И какая это была непогода, и какие хорошие приборы оказались у этих «кетти», удобные для слепого полета, и как летели, сначала над туманом, а потом погрузились в туман, и как он искал для ориентира железные дороги зная, что их может быть три, и правее правой – финны, а левее левой – немцы. И как, найдя одну из этих дорог, пытался определить, которая же она из трех… Пять самолетов, ведомых майором, отстали, не выдержали тумана, повернули назад к Архангельску, а он, Пилютов, посадил все свои на недалекий от Тихвина аэродром, а сам, один, в сплошной темной воздушной каше, снова поднявшись в воздух, пролетел оставшиеся восемьдесят километров до Плеханова, и сел ощупью, и пошел на КП, и командир полка Матвеев не верил, что тот приехал не поездом, не верил в возможность полета и посадки в такую погоду, пока сам не пощупал отруленный к краю аэродрома первый американский самолет…
