Образ врага. Расология и политическая антропология - Савельев Андрей Николаевич (е книги txt) 📗
В связи со скудностью палеоантропологического материала на территории Восточной Европы пока трудно судить об антропологическом облике неолитического населения Восточно-европейской равнины. Вместе с тем, имеющиеся данные позволяют судить о европеоидности этого населения. Более поздние материалы указывают на преемственность комбинаций признаков, что дает основание предположить автохтонность восточно-европейского населения, начиная, по крайней мере, с неолита. Это не означает отсутствия миграционных потоков, но лишь родство переносимых ими признаков с признаками исконного живущего на Восточно-европейской равнине населения.
Некоторые палеоантропологи пользуются странной логикой: если неолитическое население Западной Европы было преимущественно узколицым (особенно это обстоятельство выражено у племен ленточной керамики), а в восточных группах узколицесть встречается лишь в трипольской культуре, значит, предков славян надо искать среди широколицых племен Западной Европы — долихокранного населения севера Германии и Польши. Вместе с тем, «западная» гипотеза может быть развернута с точностью «до наоборот» — поиск предков европейского узколицего населения нужно вести среди узколицых восточно-европейских групп.
«Широколицая» гипотеза происхождения славян разбивается о данные, свидетельствующие об автохтонности восточных славян практически на всей территории их расселения. Более того, кривичи, радимичи и дреговичи своим обликом были сходны со средневековым балтским населением, что обязывает говорить об антропологическом единстве, а не выделять балтов в особую антропологическую группу. Разнообразие антропологических форм, соответствующих культурам боевых топоров, фатьяновской культуре и культуре шнуровой керамики, были, вероятно, в рамках общеевропейского разнообразия. Если протобалты и протославяне были антропологически не идентичны, то, во всяком случае, близкородственны в сравнении с довольно однородным германским населением, ограничившим славянский ареал с запада.
Этнический кризис, необходимый для образования такого этногенетического «котла», может возникнуть только вследствие мощных миграций и столкновения разнородных обществ, в которых образуются пограничные и маргинальные зоны, либо создающие, либо ограничивающие этногенетический очаг. Главным источником этногенеза на европейском пространстве была арийская экспансия, продолжавшаяся во II — начале I тыс. до н. э. и известная нам по именам племен, объединенных культурой полей погребальных урн в Центральной Европе. Более поздние ее следы отмечены западнее именем кельтов, на юге Европы они стали известны как иллирийцы, италики и ахейцы. Другие арийские племена задержались в центре Европы и назвались германцами. Вслед пришли русы-венеды. О близком родстве всех этих племен говорит путаница с их именами и топонимами, охватывающими все центрально-европейское и часть восточноевропейского пространства.
Для предков русских этногенетические «котлы» могли существовать в изобилии в лесной зоне Восточно-европейской равнины. Что наши предки жили в этих лесах — вопрос, кажется, уже однозначно решенный наукой. Об этом с уверенностью говорят лингвисты, указывающие, что общеславянским признаком является обилие в лексиконе слов для обозначения флоры и фауны лесов, водоемов и болот. В то же время славянские языки бедны лексикой, связанной с морем, степью и горами. Наши предки, разместившиеся в прибалтийской зоне, не знали таких пород дерева, как бук, лиственница, пихта, тис. Границы распространения этих пород указывают на срединную Россию как нашу прародину.
Мы можем зафиксировать также этнический кризис, который обеспечил на этой территории этногенетический всплеск. В верховьях Днепра речная и озерная топонимика дополнена славянскими суффиксами, что означает вытеснение одних (условно балтских) племен другими (условно праславянскими).
Другая гипотеза говорит о происхождении славянского языка в качестве периферийного варианта древнебалтийских языков, что связано с южной границей лесной зоны, где состоялось периферийное смешение задержавшихся кочевников-русов и оторвавшихся от материнского этноса периферийного населения древних балтов. Ранние дославянские культуры: лужицкая («вендская») (XIII–IV до н. э.), днепро-двинская (VIII в. до н. э. — III в. н. э.), милоградская (VII в. до н. э. — I в. н. э.) и штрихованной керамики (VII в. до н. э. — V в. н. э.) считаются отдельными от балтских и близкими к более поздним славянским культурам. В то же время культурные и антропологические границы тех времен редко совпадали. Скудный археологический материал не позволяет отделять культовую утварь от бытовой, что не дает определить также и этнические границы, связанные с картиной мира, мифологией, а вовсе не с модой, которой иногда приписывают решающее значение при определении культурных ареалов (скажем, культура височных колец и т. п.). Дославянские культуры Европы часто приписывают праславянам или прагерманцам или же тем и другим вместе. В то же время длительность существования дославянских культур говорит о том, что этнический состав в соответствующем ареале мог меняться не раз, но имел общий в целом близкородственный антропологический облик, гарантирующий, что соседи и мигранты не воспринимаются как враги.
Русская миграционная спираль, очерчивающая восточно-славянский ареал, I тыс. н. э.
Наиболее ранний из достоверно известных нам этногенетических «котлов» в Восточной Европе, отражающий всплеск этногенеза на этой территории, относится к II веку до н. э. — I веку н. э., связан с зарубинецкой культурой (Северная Украина и Южная Белоруссия, Верхнее Поднепровье). Считается, что это культура преимущественно германского происхождения, но с сильным влиянием кельтов. Это были скорее разбойники, чем ремесленники, пахари или скотоводы. Причем, их агрессия была направлена в сторону лесной зоны, что свидетельствует о сильном «арийском следе» — продолжении в уменьшенных масштабах прежней экспансии, но развернутой к северу. Поэтому, вероятно, здесь следует вести речь не о смеси германских и кельтских культурных признаков, а о материнской культуре, в которой такого разделения еще не было — предки зарубинцев просто еще не добрались до Европы, где их разделило ландшафтное разнообразие полуостровных, прибрежных и материковых зон.
Тот же самый подход можно было бы использовать и в отношении пшеворской культуры Висло-Одерского междуречья (II–IV вв. н. э.), где обычно усматривают совместное проживание славян, германцев и кельтов. Праславянский компонент относят в большей степени к восточной части пространства пшеворской культуры. В то же время нет никаких препятствий к тому, чтобы считать соответствующие признаки всего лишь территориальной особенностью единого в расовом отношении сообщества арийских племен.
Во II веке н. э. зарубинецкий этногенетический котел был погашен нашествиями сарматов и готов, а остатки носителей этой культуры (вероятно, выступающие у римских историков под именем бастарны) вынуждены были отступить глубже в лесную зону, где неизбежно вступили в жесткую конкуренцию с местным населением, отодвинув его к побережью Балтики. Другая часть зарубинцев, напротив, продвинулась южнее и оставила свой след в киевской культуре Среднего Поднепровья.
Ослабленные готы и сарматы перемещаются в конце II века в Причерноморье, где на значительном пространстве складывается новый этногенетический котел, связанный с развитой земледельческой культурой, названной археологами черняховской. Черняховская антропология сильно дифференцирована (различия особенно заметны между западными и восточными сериями), но не более, чем среди других этнических групп средневековой Европы. При этом черняховцы достоверно отличимы от германцев. Земледельческая технология обещала соединить разнородное население черняховцев (скифо-сарматы, готы, гепиды, даки, славяне-анты) и, возможно, примыкающие к ним с севера раннеславянские племена, чье существование отмечено зубрицкой, а впоследствии пражско-корчакской культурой Верхнего Приднестровья. Но история не дала шанса черняховскому котлу «провариться».
