Наука под гнетом российской истории - Романовский Сергей Иванович (лучшие книги .TXT) 📗
Эти науки мы и рассмотрим. Именно они оказались в 30 – 50-х годах предельно обезмысленными.
Полностью обезмысленной стала философия. Вознесен-ная на рубеже столетий усилиями В.С. Соловьева, Н.А. Бердяева, С.Л. Франка, П.И. Новгородцева, Л. Шестова, Н.О. Лосского, В.В. Розанова на небывалую дотоле высоту, она в историческое одночастье оказалась низвергнутой в трясину материалистической диалектики. Иначе, кстати, и быть не могло. Диалектический материализм явился философским фундаментом марксистско – ленинской доктрины и, разумеется, разномыслия – даже на философском уровне – терпеть большевики не могли. Уже вскоре все прочие философские направления были запрещены, наиболее «опасных» философов в 1922 году выставили из страны, а оставшиеся, скрепя сердце стали убеждать себя в безусловной полезности и важности диалектического материализма. В философии наступило одномыслие, а философия марксизма была возведена в ранг государственной религии, ее «вынули» из философской науки и отдали в полное распоряжение идеологического отдела ЦК. И стала она не предметом изучения, а источником беспардонной пропаганды. В подобной ипостаси диалектический материализм пребывал до конца 80-х годов и стал крайне убогой, по сути “рептильной” философией [434].
К тому же произошла пагубная для науки рокировка интеллекта. Чистой философией заниматься было бессмысленно, ибо категорически запрещалось не только что-либо пересматривать, но даже критиковать философские труды основоположников марксизма. Оставалось лишь разъяснять, интерпретировать, пристегивать к «моменту» отдельные положения. Подобным де-лом уважающие себя мыслители заниматься не могли. Они потихоньку переключили свои интересы на философские проблемы естествознания. Их же места заняли бойкие проходимцы, откровенные конъюнктурщики. Ощутив вкус единомыслия, они принялись заниматься тем, к чему их призывала партия: быть идеологическими надсмотрщиками в науке. Подобному занятию советские сократы А.М. Деборин, Э. Кольман, М.Б. Митин, П.Ф. Юдин и множество других – калибром помельче – отдавались с радостью. Причем они плавно расширили свои функции до погромщиков.
Чем же занималась философия диалектического материализма, что ее интересовало? Перечень вопросов был крайне узок: систематизация категорий диалектики, обоснование специфических форм движения материи, возвеличивание пресловутой «теории отражения», как единственно допустимой методологии познания; наконец, пропаганда теории «научного коммунизма». Кажется, все. Эти предметные области профессор А.Л. Никифоров справедливо обозвал “пустейшей схоластической болтовней”, а по поводу “научного коммунизма” высказался особо, признавшись, что недостаточно хорошо владеет русским языком, “чтобы выразить словами то чувство, которое неизбежно возникает у многих читателей произведений, созданных «специалистами» по этому предмету” [435].
Уже сама скудость интересующих диалектический материализм вопросов и невозможность при их обдумывании перепрыгнуть через красные флажки марксизма, а до 1956 года – еще и «Краткого курса истории ВКП(б)», как бы с другой стороны приводят все к той же мысли: подобной «наукой» заниматься было просто скучно, от бесконечного пережевывания трудов Маркса, Энгельса и Ленина начинало ломить скулы. Поэтому служить идеологическими охранниками было не только выгодно и относительно безопасно, но еще это малопочтенное занятие все же привлекало некоторым извращенным разнообразием. Э. Кольман, к примеру, поучал всех: физиков, математиков, биологов, геологов. Ибо философия стала заурядным идеологическим колуном естественных наук.
«Специалисты», наподобие Кольмана, завелись внезапно и в громадном количестве. С конца 20-х годов только «диалекти-ки» могли решать, кто «творчески» использует достижения марксизма в своей работе, а кто – просто бездарный “механист”, валяющий ваньку и употребляющий марксизм лишь как конъюнктурную приправу вместо того, чтобы органично вплавить его в живую научную работу. Вот и фильтровали диалектики: кто не может, а кто не хочет. Первых учили уму – разуму, вторых сдавали «куда надо».
Не щадили никого. Чем звучней фамилия, чем более высок авторитет, тем более распалялся аппетит у диалектиков. Добро бы еще отступничество от материалистической диалектики в науке ограничивалось тиранией только в пределах научного сообщества. Тогда бы оставались хоть какие-то средства на защиту: все же, как-никак, коллеги, что-либо втолковать им – дело не безнадежное. Однако подобное отступничество рассматри-валось не как философское заблуждение, оно было равносильно политическому преступлению. Все это знали. И прежде всего те, кто выстраивал свое научное благополучие на выискивании антимарксистских установок в трудах своих коллег, прекрасно понимая, чем это может грозить их товарищам. Но удила были закусаны, идеологические вожжи натянуты и бешеный галоп советской науки сквозь годы взбесившегося ленинизма было уже не остановить.
Вошла в моду и особая философская цензура научных ра-бот. Если в них все «чисто», статьи публикуются. Если нет, возвращаются автору. А ежели этот автор – всеми уважаемый маститый ученый, то рецензент – философ редко отказывал себе в удовольствии «развенчать» знаменитость и настаивал на том, чтобы в журнале появились сразу две статьи: диалектически ущербная и тут же его – разоблачительная. Именно так поступи-ли со статьей В.И. Вернадского «О проблемах биогеохимии», посчитав, что в ней напрочь отсутствует марксистский анализ проблемы. Возмущенный ученый 24 ноября 1937 г. пишет письмо президенту Академии наук В.Л. Комарову: “Критика эта при беглом ее просмотре показалась мне научно малограмотной. Я считаю такое положение академика при печатании им трудов в Академии совершенно нетерпимым” [436].
Как слепень, впился в Вернадского А.М. Деборин. Ему очень хотелось не облыжно обвинить ученого в «идеализме», но непременно доказать это предметно. Но как? Прием старый: вырвать из текста цитаты, да еще снабдить их множеством отточиев. Поди потом разберись, кто на самом деле Вернадский: замаскированный виталист или злостный механист. Деборин ополчился на «Биосферу» Вернадского и его статью «К основам биогеохимии». В журнале «Под знаменем марксизма», как будто специально задуманном для псевдонаучных пасквилей, «Биосфе-ру» сначала поругивали с оглядкой, но к 1930 г. разошлись во всю. Ярлыки клеили один гнуснее другого. Вернадский молчал до поры. Ввязываться не хотел. Гордость не позволяла препираться с каким-то Новогрудским или Бугаевым. Но когда за перо взялся силой внедренный в Академию наук Деборин, Вернадский молчать не стал. Не хотел он, чтобы его новый сочлен возомнил, будто ему будут спускать любую агрессивную глупость. Это главное. Переубедить же в чем-нибудь Деборина ученый не рассчитывал: он прекрасно понимал, что когда убеждения зиждятся на вере, а не на знании – занятие это бессмысленное. И все же Вернадский дал понять своему идейному противнику, что ни одну из философских концепций он никогда не разделял и не разделяет. “Мое философское мировоззрение, – пишет ученый, -… может быть охарактеризовано как философский скепсис”. И чуть далее: “Я философский скептик. Это значит, что я считаю, что ни одна философская система (в том числе наша официальная философия) не может достигнуть той общеобязательности, которой достигает (только в некоторых определенных частях) наука” [437].
Такого рода полемика была типична для тех лет. Мы ее привели еще и потому, что в последних словах Вернадского – самая суть взаимоотношений науки и философии. Широко образованный ученый безусловно в курсе новейших достижений философской мысли, философские обобщения дают ему возможность и на свои научные проблемы взглянуть шире, увидеть свою науку во взаимосвязи с общей культурой человечества. Но придерживаться какой-то одной философской системы и строить свои исследования «под нее» – значит заведомо ограничивать свои возможности. Вряд ли найдется серьезный ученый-естественник, который находится во власти какой-то единой фи-лософской доктрины. Диалектический материализм в этом отношении философия и вовсе малополезная. К тому же она крайне агрессивна: утверждая о принципиальной познаваемости мира, она настраивает ученого не на диалог с Природой, а на односторонний диктат. И она совсем не желает считаться с тем, что уже известно множество проблем, кои наука не может разрешить принципиально. Уже одного этого вполне достаточно, чтобы перестать, наконец, воспринимать диалектический материализм всерьез.
