Над Курской дугой - Ворожейкин Арсений Васильевич (книги бесплатно без txt) 📗
На этот раз не командую: «Огонь!», а просто нажимаю на кнопки вооружения. Светящаяся паутина трасс потянулась к врагу и тут же оборвалась. Боезапасы кончились. Да их сейчас и не надо. В такие мгновения оружие бессильно. «Як» направляю на верхнюю часть переднего бомбардировщика с тем расчетом, чтобы рубануть его винтом, а самому по возможности отделаться только повреждением самолета. Отделаться? Наверно, так же рассчитывали и другие летчики, погибшие при таранах. По крайней мере, летчики, совершившие таран и оставшиеся в живых, имели в виду такой малюсенький шанс. И конечно, долг долгом, но этот шанс не может не влиять на поведение человека.
«Хейнкели» быстро увеличиваются в размерах, стремительно приближаются. Весь напрягаюсь, готовясь к столкновению.
Но удара не последовало. Бомбардировщики отскочили в стороны. Первая девятка разметалась по небу. Беспорядочно посыпались бомбы с остальных.
Солнце в это мгновение, бросив нам, и только нам, приветливую улыбку, скрылось за горизонтом.
Есть ли труднее работа, чем бой?.. Пожалуй, нет! Как много он требует душевных и физических сил! Мне до сих пор не было понятно образное выражение, что иногда можно воевать только одними нервами. А вот сейчас, когда выключил мотор и почувствовал, как весь, словно лопнувший пузырь, обмяк, понял эту истину. Видно, некоторые жизненные явления усваиваются только на основе собственного опыта, личных переживаний.
Но вот я заметил подошедшего к самолету Карнаухова, и гнев так заклокотал во мне, что сразу вывел из состояния покоя. В такие моменты человек беспощаден и не знает жалости! А Чернышев? Могучий Емельян в своей ярости был просто страшен. Небольшие черные глаза стали красными, расширились, на лице виднелись вздувшиеся жилы.
Ведь еще в дневном бою мы чувствовали дыхание друг друга, все прошлое нас роднило — и вот на тебе: трус! На Карнаухова мы сейчас смотрели как на врага.
— Трибунал будет судить подлеца!.. Мало того, что сам сбежал, — звено увел с собой..
Хотелось сказать, что, может быть, он и Лазарева бросил в бою, как сейчас только что бросил нас, но Карнаухов, пятясь, с какой-то развязной самоуверенностью огрызнулся:
— Еще неизвестно, кого судить будут. Вы напали на своих дальних бомбардировщиков.
Эти слова не просто ошеломили меня, они испугали той неожиданностью, от которой люди становятся порой заиками. На мгновение я представил, что он прав. Что тогда? Ведь перед атакой я колебался. Что-то страшное, непоправимое надвинулось на меня. Ничего не может быть хуже, унизительнее и преступнее наших настойчивых и расчетливых действий по уничтожению своих самолетов. Ошибка?..
В глазах встала вся армада бомбардировщиков, до мельчайших подробностей припомнился ход боя. Вспомнил Ереван, наши ДБ-3. Они похожи на немецких «хейнкелей». А опознавательные знаки? Ни теперь, ни тогда я не видел их. Да и в большинстве своем при атаках на знаки не обращаешь внимания. Противника определяешь по контурам и воздушной походке. А потом бомбардировщики, как только вывалили бомбы, поспешно начали разворачиваться назад, а не пошли на нашу территорию. Все подтверждало: ошибки не могло быть! Страх начал проходить. Ко мне возвратилась уверенность.
— Почему по радио ничего не передал? — спросил Карнаухова.
— Передатчик отказал.
— Почему тогда, раз признал наших, не сделал никакой попытки предупредить об этом эволюциями самолета, а полез кверху и тут же ушел домой?
— Я боялся, чтобы мои ведомые не стали вам помогать, поэтому и увел их.
Как он логичен в суждениях. Что это — умелая маскировка трусости или глубочайшее заблуждение? Но Чернышев без всяких колебаний упорно и гневно обвинял Карнаухова в трусости, не стесняясь в выражениях.
Только тут я заметил на висках Емельяна пепельные следы седины. А ведь ему всего двадцать один год.
Как дорого достается победа в тяжелом бою!
После разбора вылета, когда ни у кого не осталось сомнения, что мы вели бой с фашистскими самолетами, Карнаухов, расстроенный и подавленный, долго сокрушался и мучился, переживая допущенную ошибку. Но никто не выразил ему ни жалости, ни сочувствия. Мне казалось, что он притворяется, и потому резко и беспощадно продолжал изобличать его:
— А все-таки ты — трус. И трус не только потому, что сбежал из боя, а и в своей ошибке. Узнав, что бьем наших, лучше ничего не придумал, как уйти. Пусть, мол, они и отвечают, а моя хата с краю.
— Я не трус, — страдальчески лепетал Карнаухов. — Если бы знал, что это немцы, я так не поступил бы. Поосторожничал…
За день провели два крупных боя — и какая разница в поведении Карнаухова! В первом бою он сбил двух «юнкерсов», а тут сбежал. Карнаухов тщеславен и потому, быть может, излишне осторожен. Обычно такие люди любят делать все напоказ.
Между тем бой с «хейнкелями» был прост, но исключительно опасен.
Расчетом и хитростью в нем нельзя было добиться победы. Требовалось сознательно идти на риск, ставя себя под губительный огонь сотен пулеметов и пушек.
Карнаухов не пошел на риск. У него, возможно, не хватило душевных сил, а может, действительно принял вражеские самолеты за наши. Но и в том и в другом случае проявил ненужную осторожность, и эта осторожность воспринималась нами как подлость.
Осторожность — признак мужества — гласит ходячее определение. Так ли это? Не прячется ли за этим плохое знание своего дела, недоученность, которые порождают неуверенность в бою? В обыденной жизни такие пороки отдельных людей незаметно выправляет коллектив, товарищи, семья, но, когда требуется немедленное решение, такой порок порождает колебание, а в бою — трусость.
На аэродром опустилась ночь. Заглушив дневные волнения, она принесла тишину и желанный покой. И даже только что закончившийся тяжелый бой с «хейнкелями» отодвинулся куда-то далеко-далеко, стал историей. В донесениях о нем сказано, что такого-то числа, во столько-то часов четверка Як-7Б провела воздушный бой с «Хейнкелями-111». В результате сбито столько-то самолетов противника, потерь с нашей стороны нет.
