СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова - Хмельницкий Дмитрий Сергеевич (книги онлайн полностью .txt) 📗
Во-вторых, это страх того, что исследователи могут опубликовать нечто, отличающееся от того, что понравится в ГУКе или Генштабе. Уверенность, что их работу нужно подвергать цензуре, определяя, что им недозволено знать. Сетование на отсутствие возможности проверить каждого историка персонально («тебя же никто не проверял!»). Но что означает «проверить» исследователя? В соответствии с бюрократической традицией это означает убедиться в соответствии историка неким стандартам — в первую очередь политической благонадежности и социального происхождения. И если исследователь не имеет к бюрократической системе отношения, архивист не знает, как контролировать и воздействовать на человека, не имеющего приводных ремней.
О том, что в целом ряде федеральных законов четко сказано, что исследователь не обязан мотивировать перед архивом свой интерес к документальным источникам, Шестопалу было просто невдомек.
Историкам, журналистам и юристам, способным вынуждать ведомственных архивистов подчиняться федеральным законам, а не лишенным юридической силы министерским директивам, место в кутузке.
Опосредованно, как можно понять эту логику, место в кутузке и тем, кто подготовил законы, дающие гражданину возможность побеждать в споре с ведомством.
И, разумеется, само законодательство представлялось Шестопалу нестерпимо враждебным. Он и не стеснялся демонстрировать, что не понимает законодательство, ограничивающее ему основанное на классовом чутье и политической целесообразности самоуправство. Он искренне недоумевал, почему потомкам ветеранов дано право предоставлять нотариальной доверенностью историку возможность изучить личное дело.
Поскольку Шестопал умудрялся скрывать от меня дела даже в тех случаях, когда я предъявлял ему нотариальную доверенность, я потребовал от архивиста объяснений. Ответ его выражал всю глубину испытываемого Шестопалом неуважения к российскому законодательству:
— Ну и что мне эта нотариальная доверенность?
— Нотариальная доверенность составлена прямыми наследниками.
— А какое он право имеет на дело отца? Это что — его личная вещь? Это что, его чайник, что ли? Личное дело — это для служебного пользования, пользования внутри Министерства обороны. Да ты знаешь, что я не имею права тебе показывать эти личные дела, потому что в них секретные и совершенно секретные документы?
— Там нет никаких совершенно секретных документов.
— Это ты так думаешь! У меня и разведчики, и американские шпионы!
Шестопал блефовал. Ему было хорошо известно, что я изучаю судьбы людей, в большинстве своем погибших во время войны и никогда не бывавших за пределами СССР. Никаких американских «шпионов» среди них не было.
И невдомек было Шестопалу, что в России почти полтора десятилетия действуют «Основы законодательства РФ о нотариате» (Федеральный закон № 4462–1, принятый еще 11.02.1993 г.). Закон действует, но Шестопал до последнего вздоха считал, что право распоряжения семейной информацией, переходящее по наследству, противоречит личным интересам архивиста.
75 Минус вечность
Мое обращение в Архивную службу Вооруженных сил подтвердило опасения: действующие в Министерстве обороны положения позволяют методично избавляться от большого объема персональной документации лишь по формальному признаку пресловутого истечения срока хранения.
В письме от 28.12.2007 (исходящий А.С.В.С. № 350/1912) полковник Сергей Ильенков проинформировал меня, что личные дела разделяются на две категории, сроки хранения которых различаются кардинально. Если «первые экземпяры личных дел старших офицеров, а также младших офицеров, прапорщиков, мичманов — участников боевых действий хранятся постоянно», то «срок хранения первых экземпляров личных дел, младших офицеров, прапорщиков, мичманов, не участвовавших в боевых действиях, равняется разности 75 — «в», где «в» принимается за возраст военнослужащего. Так, личное дело офицера, если оно окончено делопроизводством, когда ему было 60 лет, должно храниться в течение 15 лет (75–60 =15)».
Эти сроки были, как становится ясно из письма А.С.В.С., регламентированы введенным в 1997 году Перечнем.
Хотя остается непонятным, какая судьба уготована личным делам старших офицеров, не участвовавших в боевых действиях, даже этот принцип разделения на две категории не может не вызывать серьезные нарекания.
Несложно понять, что именно такая система подсчета (75 лет — возраст увольнения) давала и дает архивистам возможность, уничтожать документы военнослужащих, завершивших службу в РККА еще до начала Великой Отечественной войны. Представим себе военнослужащего, например, 1900 года рождения, который завершил службу в 1938 году. По логике Перечня, на который ссылался начальник Архивной службы Вооруженных сил, личное дело уволенного в 1938-м должно было храниться последующие 37 лет (75–38), то есть вплоть до 1976 г.
«Аналогичные» сроки хранения, как утверждал Ильенков, были предусмотрены «Перечнем документов Советской Армии и ВМФ», действовавшим с 1975 г.
Из сказанного следует, что по крайней мере с 1975 г., то есть уже 33 г., архивы, подчиняющиеся Министерству обороны, уничтожают личные дела младших офицеров, прапорщиков и мичманов, не участвовавших в боевых действиях.
Можно и должно обсуждать, имеет ли смысл уничтожать дела тех военнослужащих, которые не участвовали в боевых действиях, но в действительности сформулированное Перечнем 1997 г. разделение не соответствует фактически существующему в отделе 5.4 ЦАМО. Начиная с 1997 г. мне неоднократно доводилось слышать как от инструктора читального зала, так и от сотрудников отдела 5.4, что их хранилище не располагает личными делами младших лейтенантов и лейтенантов. Если верить архивистам, то на младших лейтенантов, даже участвовавших в Великой Отечественной войне, личных дел нет вообще — так, словно бы они не относились к «младшим офицерам».
Если предположить, что архивисты не вводили меня в заблуждение (коллеги получали такой же ответ), остаются только два объяснения, которые можно найти этому загадочному отсутствию личных дел на погибших лейтенантов и младших лейтенантов. Объяснение первое: все эти дела давно уничтожены за истечением срока хранения. Этого исключать нельзя, поскольку формула «75 — в.» предполагает, что уже к 2000 году году должны были быть уничтожены все без исключения личные дела младших лейтенантов и лейтенантов, завершивших военную службу не позже 1945–1946 годов.
Объяснение второе: ЦАМО никогда не принимал на хранение личные дела тех военнослужащих, которые не дослужились до старшего лейтенанта. Эта версия неправдоподобна, поскольку в таком случае Положение 1987 г. оговаривало бы эту, по сути, дискриминационную норму, предполагающую, что дела всех военнослужащих, чье звание ниже старшего лейтенанта, не представляют исторической ценности.
Некоторую ясность внесло письмо начальника ЦАМО полковника Чувашина (исходящий № 5/2173 от 28.02.2007), в котором признавалось, что в 4-м архивохранилище 5-го отдела хранятся «личные дела офицеров, прапорщиков, солдат, сержантов, проходивших службу по контракту». К тому моменту я уже убедился по сдаточной описи в том, что личные дела старших сержантов, погибших во время Великой Отечественной войны, скрываются под дланью все в том же отделе 5.4.
Что любопытно, еще в 1997 году я пытался выяснить наличие личных дел на стрелков-радистов, летавших с моим двоюродным дедом, и тогда инструктор читального зала В.О. Попова проинформировала меня, что дел на сержантский состав не сохранилось, поскольку они были якобы уничтожены еще в 1953 году. Позвонив в отдел 5.4, она сообщила мне, что личных дел на стрелков-радистов, погибших вместе с моим родственником, в архиве нет.
Спустя 10 лет, открыв одну из сдаточных описей, я обнаружил имена трех летавших в разное время с моим двоюродным дедом радистов. Одно из дел (под инвентарным номером 838 605) было уничтожено еще в 1986 году по акту № 60 604, а два других были целы. В описи не стояло никаких пометок об уничтожении их дел.
