Железный Шурик - Млечин Леонид Михайлович (книги бесплатно без .TXT) 📗
ГЛАВА ПЯТАЯ
ОПУСТЕВШИЙ МАВЗОЛЕЙ
Три года Александр Николаевич Шелепин возглавлял КГБ. Эту должность Хрущев не считал достаточно важной, чтобы долго держать на ней перспективного человека. А относительно Шелепина у него были далеко идущие планы.
На ХХII съезде партии в октябре шестьдесят первого Никита Сергеевич ввел Шелепина в состав высшего партийного руководства. Прямо во время съезда Хрущев вызвал его к себе:
— Вы достаточно поработали в КГБ. На организационном пленуме ЦК после съезда будет вас избирать секретарем ЦК.
Съезд запомнился принятием новой программы партии, в которой ставилась задача построить за двадцать лет коммунизм. Причем ГЛАВА партии считал задачу вполне достижимой.
Никита Сергеевич Хрущев, непредсказуемый и неуправляемый, хитрец, каких мало, был открытым и эмоциональным человеком. Он видел, в какой беде страна. В узком кругу честно говорил:
— Я был рабочим, социализма не было, а картошка была. Сейчас социализм построили, а картошки нет.
Хрущев приказал, чтобы в столовых хлеб давали бесплатно. Он хотел вытащить страну из беды, но уповал на какие-то утопические идеи, надеялся решить проблемы одним махом. В этом очень был похож на Ельцина.
Конечно, Никита Сергеевич слишком давно состоял в высшем эшелоне власти и отдалился от реальной жизни. Он, собственно, и денег давно в руках не держал.
Когда он пригласил югославского лидера Иосипа Броз Тито в Москву, то во время переговоров предложил прогуляться по городу. Начальник 9-го управления КГБ генерал Захаров приказал перекрыть движение автотранспорта на улице Горького и расставил своих людей. Во время прогулки высокие гости зашли в кафе-мороженное. Угостились, и Хрущев обратился к начальнику охраны:
— Захаров, у тебя есть деньги? Расплатись, пожалуйста, а то у меня денег нет.
Тем не менее Никита Сергеевич представлял себе, как живут люди, которые сами за себя расплачиваются.
— Я был лучше обеспечен в дореволюционное время, работая простым слесарем, — вспоминал Никита Сергеевич, — зарабатывал сорок пять рублей при ценах на черный хлеб в две копейки, на белый — четыре копейки, фунт сала — двадцать две копейки, яйцо стоило копейку, ботинки, самые лучшие «Скороходовские», — до семи рублей. Чего уж тут сравнивать? Когда я вел партработу в Москве, то и половины того не имел, хотя занимал довольно высокое место в общественно-политической сфере. Другие люди были обеспечены еще хуже, чем я. Но мы смотрели в будущее, и наша фантазия в этом отношении не имела границ, она вдохновляла нас, звала вперед, на борьбу за переустройство жизни…
Веру в возможность переустройства жизни на более справедливых началах он сохранил и в конце жизни, когда рядом с ним остались только прожженные циники.
Невестка Микояна, Нами Микоян, вспоминает, как к Анастасу Ивановичу приезжал его свояк — академик Арзуманян. Экономист Анушаван Агафонович Арзуманян стал первым директором Института мировой экономики и международных отношений, созданного в пятьдесят шестом году.
Нами спросила академика, действительно ли к восьмидесятому году будет построен коммунизм?
Арзуманян честно ответил:
— Конечно, нет, это нереально. Но Хрущев не хочет слушать, и мы вынуждены писать так, как он хочет.
Никто не выразил сомнений. Напротив, все наперебой поздравляли Никиту Сергеевича с принятием программы построения коммунизма.
На ХХII съезде Михаил Александрович Шолохов пропел осанну Хрущеву и предложенной им программе построения коммунизма:
— Когда мы принимаем новую программу нашей ленинской партии, сама жизнь наша, жизнь всего советского народа стала исполненной как бы особого и нового звучания… Как не сказать идущее от всего сердца спасибо главному творцу программы — нашему Никите Сергеевичу Хрущеву!
Зал бурно зааплодировал.
— Я бы сказал вам, дорогой Никита Сергеевич, и более теплые слова, — продолжал Шолохов, — но личная дружба с вами, мое высокое уважение к вам, понимаете ли, как-то стесняют меня, в данном случае служат явной помехой…
Нет, хрущевские лозунги не смущали автора «Тихого Дона». Его раздражали коллеги-писатели, которые живут в столице и, следовательно, настоящей жизни не знают:
— Как может писатель, типичный горожанин, что-либо посоветовать в производственном вопросе, скажем, опытному председателю колхоза… Писатель, пищущий о колхозниках или людях совхоза, по-моему должен обладать знаниями в области сельского хозяйства не ниже уровня хотя бы участкового агронома…
Шолохову, выступая, резонно возразил Александр Трифонович Твардовский:
— Само по себе географическое место жительства писателя еще ничего не решает.
Он оспорил представление о Москве как о «неком Вавилоне… как бы противостоящем праведной жизни». Заметил, что Москва — «богатейший объект изучения жизни во всех ее сложнейших переплетениях».
Твардовский — единственный, кто говорил на съезде о том, что сталинское наследство не преодолено, что лакировочная псевдолитература продолжает существовать, о том, что более всего «читатель нуждается в полноте правды о жизни». Аплодировали ему, пожалуй, меньше других ораторов. Наверное, потому что делегаты съезда слышали непривычные и непростые для них слова и мысли.
Иностранные делегации, отправляясь в Москву, полагали, что съезд сведется к прославлению хрущевских достижений. Вместо этого Никита Сергеевич устроил новое землетрясение, новое, более основательное наступление на сталинизм. На съезде звучала беспрецедентная критика по адресу Сталина и сталинизма. Выступали репрессированные коммунисты. Хрущев фактически обвинил Сталина в убийстве Кирова.
На заключительном заседании Хрущев выступал очень темпераментно. Он отступал от написанного текста, вновь говорил о Сталине, об антипартийной группе Молотова, Маленкова, Кагановича, Булганина и Ворошилова, о сталинских методах албанского лидера Энвера Ходжи, оторвавшегося от Советского Союза.
Александр Твардовский записал в дневнике впечатления от съезда, впервые заседавшего в новеньком Кремлевском Дворце съездов:
«Прежде всего — внешняя обстановка — этот „фестивалхолл“, вмещающий шесть тысяч человек, какая-то спешка, толчея, многолюдье, явный перебор „представительности“, явное снижение сосредоточенности внимания, разобщенность, как в суете ярмарки…
Физическое напряжение — просидеть в мягком, не мелком креслице, без пюпитра и без возможности вытянуть ноги семь и более часов, оказывается, очень нелегко.
В старом дворце было спокойнее, академичнее и удобнее, сидишь, как за партой, есть на что опереться локтями, даже приспособиться, как это я замечал за опытными людьми, вздремнуть, подпершись, как бы задумавшись. Здесь это немыслимо, хотя мои соседи, старые большевики, клюют, бедняги, клюют, вздрагивают, приобадриваются и вновь клюют.
Впечатления — смесь истинно величественного, волнующего и вместе гнетущего, томительного (атмосфера «культа», Ворошилов, восьмидесятилетний старец, национальный герой, пришедший сюда и усевшийся в президиуме, чтобы выслушивать, сидя лицом к зале, такие слова о себе заодно с Кагановичем и Маленковым и другими — «интриганы», «на свалку истории»).
Краснословие и недоговоренность в докладах при всей их монументальной обстоятельности и сверхполноте».
Почему Хрущев вдруг вновь заговорил о сталинских преступлениях? Десталинизация помогала избавиться от целого слоя старых работников, которые перестали быть нужными Хрущеву. Но была и другая причина. Все эти годы ему продолжали докладывать о том, что происходило на Лубянке при Сталине. Он не мог оставаться равнодушным.
— Товарищи! — говорил Никита Сергеевич. — Время пройдет, мы умрем… но пока мы работаем, мы можем и должны прояснить некоторые вещи, сказать правду партии и народу… Сегодня, естественно, нельзя вернуть к жизни погибших… Но необходимо, чтобы все это было правдиво изложено в истории партии. Это необходимо сделать для того, чтобы подобные факты в будущем не повторялись.
