Легендарный барон - Князев Николай (книги без регистрации полные версии .txt) 📗
В Забайкалье, когда дивизия входила в состав Дальневосточной армии, барон был несколько иным человеком, чем впоследствии, в Монголии. Прежде всего, он считался с авторитетом атамана; затем, немаловажно было и то, что в даурский период почти постоянно возле барона находился кто-нибудь из таких лиц, к которым он относился с известным, если не сказать — уважением, то вниманием и к голосу которых он прислушивался. Их советы, поданные в надлежащий момент, а иногда и приятельский выговор, служили для него сдерживающим началом.
В Монголии же Роман Федорович имел самое ничтожное «окружение», робко заглядывавшее в баронские глаза с подобострастием весьма дурного тона, и каждую выходку начальника дивизии принимавшего с благоговейным восторгом. Как ни странно, храбрейший генерал Резухин, сверстник и старый приятель барона, совершенно немел в его присутствии. Таким образом, распуская свои нервы с каждым днем все больше и больше, Роман Федорович день ото дня расширял круг лиц, над которыми не стеснялся производить свои эксперименты.
Бегство командующего, 15 офицеров и 22 всадников 2-го полка из-под Урги после второй неудачной попытки взять этот город поколебало в бароне остаток формального, еще сохранившегося в нем уважения к офицерскому званию. В связи с этим случаем положение офицеров в отряде сразу и значительно ухудшилось.
Чрезвычайно, и опять-таки, по-унгерновски любопытно, что барон не расстреливал за проявление самообороны против его ташура, но даже как будто с того момента начал считаться с теми офицерами, которые имели смелость в самый острый момент схватится за револьвер. К сожалению, вспоминается не более двух-трех таких случаев. Да они и не могли быть частыми, вследствие полной неожиданности подобных экзекуций: барон налетал почти всегда внезапно, как шквал, на намете и несколькими быстрыми ударами сбивал всадника с коня.
К концу 1921 г. врожденная суровость барона стала переходить почти в жестокость, потому что военная обстановка приняла почти катастрофический характер, повсюду он стал замечать неискренность, ничем не завуалированный страх перед палкой, и ясно чувствовал, что его личный воинский идеал уже враждебен сердцам уставших от войны людей. Даже Б. П. Резухин на перевале через Модонкульский голец, за два дня до своей трагической кончины вслух мечтал хоть месяц пожить под крышей, а чистая постель рисовалась ему в виде недостижимого идеала земного благополучия. Совершенно естественно, что барон, у которого одна за другой рушились все иллюзии, вдруг узрел себя в состоянии крайнего одиночества. Обычная трагедия слишком гордых или слишком доверчивых сердец…
Довольно… Пора закрыть эту страницу, полную мрачного драматизма.
Личность барона Унгерна столь красочна в своих проявлениях, что, отвлекшись в одну какую-нибудь сторону — например, драматическую — рискуешь потерять всякую объективность. Вот почему так часто в рассказах и воспоминаниях о нем, барон представляется нам или чудовищем жестокости, или же идеальнейшей фигурой всего Белого движения. Но под каким бы углом зрения ни рассматривать барона Унгерна, нельзя не признать, что он в высшей степени обладал талантом сообщать своим солдатам и офицерам героический порыв. Второе и третье наступление на Ургу — разве это не сплошной порыв горсти плохо одетых, почти не вооруженных людей, устремившихся к победе сквозь зимнюю стужу, навстречу режущему монгольскому ветру? Или в какой, например, воинской части было мыслимо, чтобы орудие в мгновение ока затаскивалось на вершину крутой безлесной сопки? Или разве возможно было бы без особого по-унгерновски импульсивного воздействия то невероятное напряжение сил, которое проявлено Азиатской конной дивизией при переходе Модонкульского и Цежинского гольцов и таящихся между ними заболоченных верховьев реки Желтуры; переход по охотничьим тропам, по которым проведен обоз, в количестве свыше 200 подвод, 10 орудий, раненые… Барон не разрешал себе ни минуты отдыха в продолжении почти двухсуточного перехода. Повсюду одним своим появлением он вливал новые силы и восстанавливал утраченный темп движения. О трудности этого перехода свидетельствовал бывший минусинский партизан Щетинкин. Его 500-сабельный отряд, при одном орудии, с тремя лишь подводами, застрял на неделю между гольцами в болотистой тайге.
Много примеров высокого героизма можно было бы привести из повседневной жизни дивизии, вся боевая служба которой — это блестящий ряд проявления отваги и величайшего напряжения сил в борьбе с превосходящим по численности и таким жестоким врагом, как коммунисты. И так трагически ясно, что этот дух особой, нечеловеческой стойкости сообщался одной только личностью — бароном Унгерном. Не стало его — те же храбрейшие из храбрых бросали обозы, пушки, пулеметы, раненых, неудержимой лавиной устремлялись на спасительный восток.
Многие скажут, что это был лишь «героизм ташура», но такое объяснение страдает совершенно излишней примитивностью. Чтобы держать воинскую часть на высоте беспрерывного подвига, начальник ее должен являть образец самоотверженного служения своему долгу. С этой точки зрения Роман Федорович казался подлинным вождем, чрезвычайно импонировавшим и русским, и, в особенности, монголам — и своей внешностью, и сурово-повелительными манерами, и своим аскетизмом. Им дано бесконечное количество примеров личной отваги, бдительности и постоянной готовности подвергнуть себя опасности, хотя бы только во имя выручки отдельных своих подчиненных. Барон неоднократно спасал свои разведывательные части то от засад, то внезапно вырастая перед разъездом в непосредственной близости от противника, то прогоняя слишком упорного разведчика из зоны жестокого обстрела. В период опасных маршей дивизии барон следовал впереди головного отряда, а в бою находился в том пункте, где положение всего серьезнее. Такой же самоотверженности он искал в каждом офицере и всаднике. «Это ведь так просто», — вероятно, думал барон — «нужна только честность до конца — победить большевиков или же умереть с оружием в руках»…
Но и здесь, как повсюду, простое на взгляд — на деле оказывается чрезвычайно трудным… Рано или поздно барон должен был почувствовать, что он более чем одинок на своей идеологической вершине, что он изолирован на ней. Кто из нормальных, по общежитейской терминологии, людей мог бы идти на добровольную жертву в ногу с ним?
Распутывая яркие нити, из которых соткан причудливый рисунок натуры барона, мы подошли к вопросу о том, нормален ли был он с точки зрения психопатологии. Воды р. Селенги, в бассейне которой разыгрались главнейшие события лета 1921 г., отражавшие в ту пору нахмуренные лица странных по виду и чуждых им людей, очищенные от всего, что принесла река захваченного с собой в суетливом ее беге, дано уже успокоены в глубинах таинственного Байкала. Многие и многие из сподвижников барона, прокатившиеся бурным потоком по просторам Монголии, перешагнули уже грань вечности. Но оставшиеся в живых не в силах еще забыть своих красочных переживаний, волнующих их до сего времени… По прошествии многих лет и в обстановке мирной жизни так просто анализировать события минувшего. Отгремевшие грозы некоторым, пожалуй, покажутся лишь легкими облачками на далекой лазури их молодости… Но в 1921 г., когда, верный своей идее борьбы до конца, барон решил схватится со всей 5-й советской армией, многим из нас приходила мысль о бесцельности такой формы самоубийства, и непрестанно вновь и вновь восставал вопрос — кто же он, наш начальник дивизии?
Некоторый ответ на вопрос дает весьма интересный психологический документ барона, его приказ № 15, о котором было уже упомянуто выше. Этот приказ красочен и отнюдь не банален. Вне сомнения, приказ № 15 является крупнейшим из литературных произведений барона, выделявшегося, даже из скупых на слова военачальников, крайним лаконизмом речи. Приказ разделен на три части. В первой из них Роман Федорович изложил политическую программу, обязательную для всех отрядов, борющихся с красными на территории Сибири. Барон декларировал, что «Россия создавалась постепенно из малых отдельных частей, спаянных единством веры, племенным родством, а впоследствии — и общностью государственного начала». Пока России не коснулась революция, занесенная с чуждого ей Запада, Россия оставалась крепко спаянной, могущественной империей — «народ, руководимый интеллигенцией, как общественно — политической, так и либерально-бюрократической… начал сбиваться с прямого пути… терял прежние, давшие величие и мощь стране устои, перебрасывался от бунта во главе с царями — самозванцами к анархической революции и потерял сам себя… Потребовалось для разрушения многовековой работы только три месяца революционной свободы», — говорит далее барон — «Пришли большевики и дело разрушения было доведено до конца».
