Жизнь и смерть Петра Столыпина - Рыбас Святослав Юрьевич (читаем книги онлайн бесплатно полностью TXT) 📗
Он просил взять прошение об отставке обратно и утром прибыть в Царское Село.
На следующий день 10 марта царь принял Столыпина. Все произошло так, как он добивался: подписан приказ о перерыве в работе палат с 12 по 14 марта и поручено председателю Совета министров объявить Дурново и Трепову повеление выехать из столицы и до конца не посещать заседаний Государственного Совета.
Это была невиданная победа Столыпина!
Вернувшись, он тотчас позвонил Крившиеину и, полный радости, описал царскую аудиенцию: «Никогда еще государь не оказывал мне столь милостивого приема». На что Кривошеий заметил через минуту находившемуся в кабинете бывшему таврическому губернатору графу П.Н.Апраксину: «Никогда государь этого ему не простит».
Неслыханная победа несла в себе начало крушения. Царь совершил действия, справедливость которых представлялась ему сомнительной.
И сразу после публикации указа о перерыве сессии Дума забурлила. Еще вчера Столыпин был гонимым, страдающим за идею укрепления русской государственности (причем большинство понимало, что «русская государственность» не несет в себе ничего шовинистического, как, например, «английская», «германская», «французская»), а сегодня он диктатор. Да, диктатор. Общественное мнение именно так воспринимало применение 87-й статьи Основных Законов.
К Столыпину явилась депутация октябристов и заявила свое несогласие. Столыпин признал, что это был «нажим на закон», но объяснил, что проект принят в думской редакции, то есть фактически выполнено решение Думы, а все происходящее— победа над «реакционным заговором».
Казалось, что Думе волноваться? Ведь самый главный столыпинский закон о свободном выходе крестьян из общины принят именно по 87-й, и все давным-давно согласились, что иначе он никогда не был бы принят. Да и в законодательной практике других стран — Англии, Австрии — тоже не раз применялись подобные меры. Чего же бурлить? А вот бурлило...
Столыпин, однако, чувствовал себя победителем и уехал на несколько дней в Ковенскую губернию к старшей дочери, которая уже была замужем, в имение Давторы.
Стояли холодные, хмурые весенние дни начала Страстной недели. Но с приездом Столыпина погода вдруг переменилась, пришло тепло, и засияло солнце. Он гулял с дочерью, затем и с гостившей у них молодой американкой по саду, любовался пробуждением природы, ездил верхом, учился играть в бридж, — стремился полностью забыться.
Погостив четыре дня, Столыпин вернулся в Петербург. Там застал совсем другое настроение.
Гучков, протестуя против «игры законом», отказался от председательства в Думе. Несколько думских фракций внесли запросы по поводу «крушения Основных Законов». Подавляющее большинство думцев было раздражено. Правые возмущались расправой с Дурново и Треповым. Левые — призраком диктатуры. Правый монархист граф А. А. Бобринский писал в своем дневнике: «Возмущению Петербурга нет границ», — и так оценивал действия Столыпина: «Имел такую исключительно удачную партию на руках и так глупо профершпилился!» А Лев Тихомиров, который несколько дней назад, предвидя отставку премьера, приветствовал его, теперь был настроен совсем по-другому: «Столыпин решился взять закон глупости... Хорош заговор! Все программы монархических союзов требуют восстановления самодержавия... Какой тут заговор?.. Не ожидал я, чтобы Столыпин в пылу борьбы мог унизиться до явно лживого доноса».
15 марта Дума возобновила работу. С ее трибуны на председателя Совета министров обрушилась резкая критика. Трудно было поверить, что это та Дума, которая еще недавно сотрудничала с правительством. Октябристы, кадеты, правые все обвиняли Столыпина.
«Смешно и трагично, что лица, руководящие русской политикой, настолько неосведомлены, что они считают возможным найти в Думе поддержку для грубых правонарушений», — говорил октябрист С. И. Шидловский.
Милюков проводил историческую параллель: «Как будут сконфужены заграничные газеты, когда узнают, что наших членов верхней палаты за выраженное ими мнение не только подвергают дисциплинарной ответственности, как чиновников, но и отечески карают, как холопов. Благодарите нового Бориса Годунова!»
Наверное, неспроста приват-доцент истории Милюков выбрал имя Годунова, на котором лежит обвинение в убийстве законного наследника престола.
С Милюковым перекликался В. Н. Львов: «Когда у Карамзина спросили об Аракчееве, он ответил: „Священным именем монарха играет временщик“.
Вслед за Думой предъявил запрос правительству и Государственный Совет.
Столь дружное осуждение было для Столыпина неожиданным. Он видел, что переоценил свои силы, что общество, смирявшееся с жесткими мерами по подавлению террора, сплачивается против него, как только он переступил незримую границу здравого смысла. Еще недавно он боролся с правыми против установления диктатуры и против ликвидации Думы, боролся с левыми против иллюзии мгновенных, скачкообразных перемен, сейчас, по мнению большинства, нарушал собственные правила.
Сказывалась еще и старая русская традиция — судить правителя не по закону, а по общественному представлению о справедливости. Западная философия «Пусть рухнет мир, но восторжествует закон» в России всегда была холодной книжной максимой. В России мир был выше и царского мнения.
Показательно, что, начав бороться с общиной, с крестьянским миром, Столыпин получил от этого мира удар, выраженный в народном представлении о справедливости. А то, что и Дума, и Государственный Совет в данном случае выражали не мнение групп, а универсальное, бесспорно. Они поправляли и монарха. Действие председателя Совета министров было осуждено в обеих палатах.
Понимал ли Столыпин это до конца?
Трудно сказать. Он был полностью захвачен национальной государственной идеей. «Россия была подведена к поворотному пункту в ее внутренней национальной политике, — говорил он, отвечая на запрос в Государственном Совете. — Я знаю, что отказ от мечты о западном земстве — это печальный звон об отказе Петербурга в опасную минуту от поддержки тех, кто преемственно стоял и стоит за сохранение Западной России русской».
