Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав (читаем книги онлайн бесплатно полностью .txt, .fb2) 📗
Главным общим кошмаром дворянства являлось осознание растущей опасности исчезновения его как сословия. Хотя сам этот слой появился исторически, и в мире есть немного стран, где без него удалось обойтись, над ним витал дух отживания и обреченности. Все без исключения левые партии включили в свои программы лозунги ликвидации дворян как главного эксплуататорского класса. Либералы обвиняли их в мракобесии, невежестве, несостоятельности. «Дворянская фуражка с красным околышем, которую еще иногда носили помещики в глухих местах, многим представлялась символом захолустной заносчивости, дикости, отсталости» [428], — замечала наблюдательная Тыркова-Вильямс. Правительственная политика, направленная на активизацию земства, дворянского в своей основе, воспринималась как заранее обреченная на неудачу затея. «Русское дворянство после реформ Александра II и начавшейся демократизации русской жизни в политическом смысле было мертво, — писал историк Георгий Вернадский. — Попытка снова ввести его в политическую жизнь была попыткой вдохнуть жизнь в бездыханное тело» [429]. В похожих терминах роль дворянства описывали восходящие буржуазные круги. «Жизнь перешагнет труп тормозившего его сословия с тем же равнодушием, с каким вешняя вода переливает через плотину» [430], — писала принадлежавшая Павлу Рябушинскому газета «Утро России». Дворянство все больше ощущало себя в собственной стране, как во вражеском окружении. По понятным причинам дворянство не спешило превращаться в труп, хотя все больше утрачивало свои доминирующие позиции в модернизирующемся обществе.
Важно подчеркнуть, что в начале XX века дворянства как единого сословия уже не существовало. В нем была исключительно сильна имущественная, профессиональная, политическая, идеологическая и даже национальная дифференциация. По переписи 1897 года в империи насчитывалось 1,22 млн потомственных дворян обоего пола (меньше 1 % населения), из них только половина считала своим родным языком русский.
После освобождения крестьян от крепостной зависимости привилегированное сословие теряло свои земли, а с ними и экономические позиции. Землевладение дворян с 1861 по 1915 год сократилось более чем в два раза — с 87 до 42 млн десятин. Причем 84 % из них принадлежало всего 18 тысячам крупных землевладельцев. Всего же нате 107 тысяч дворян, у которых еще сохранялась земля, приходилось около 8 % пашни [431]. Занятие землей все больше становилось дурным тоном. «Для меня всегда оставалось загадкой, почему моих родственников и других людей из моего окружения не интересовали сельскохозяйственные проблемы России» [432], — недоумевала великая княжна Мария Павловна-младшая. Хотя это было довольно понятно: в основе лежали отсутствие у дворянства необходимых агрономических и экономических познаний, нерасчетливость, полупрезрительное отношение к систематическому труду и труженику. «Дворянство видело в своих вотчинах чистую обузу: из разорительных опытов рационального хозяйства выносило лишь отвращение к этому грязному делу» [433], — писал Федотов. Еще один немаловажный фактор оскудения отмечал Сергей Трубецкой: «Много дворянских семей разорилось от ставшего им непосильным хлебосольства, от которого они не могли отказаться» [434]. Не более трети дворян продолжало жить в деревне, и их культурно-просветительная функция в отношении крестьянства сходила на нет. Они переставали быть хозяевами, покровителями и контролерами за поведением деревни.
Часть дворян устремилась в бизнес, однако весьма небольшая. Они продолжали испытывать пренебрежение к экономике как таковой, к нуворишам-выскочкам, к буржуазности и к «чумазым лендрордам». Предпринимательство в аристократической среде (Оболенские, Урусовы, Бобринские, Юсуповы, Долгорукие) было скорее исключением, чем правилом. Среди владельцев 50 крупнейших московских предприятий было только 5 дворян — и 29 потомков крестьян. Дворяне все больше рассматривали предпринимателей как угрозу не только их материальному, но и социальному статусу.
До самой революции дворянство сохранило за собой почти полную монополию на высшее государственное управление. В правительстве, среди губернаторов и земских начальников недворян не было. Верхние ранги на госслужбе — более чем на 80 % — принадлежали именно потомственному дворянству Однако усложнение государственного управления, диктуя предпочтение образованности над происхождением, вытесняло дворян и из административного аппарата. Выходцы из потомственного дворянства составляли уже менее трети среди всех классных чиновников. В офицерском корпусе их доля сократилась с почти 3/4 в середине XIX века до менее 37 % в 1912 году [435].
Земским и городским самоуправлением, как, естественно, и дворянскими собраниями, тоже руководило исключительно дворянство, однако та его часть, которая не была социально наиболее благополучной. «Крупнопоместное дворянство в большинстве своем проживало в городах и столицах, — поясняет глубокая саратовская исследовательница дворянства Екатерина Баринова. — Оно утрачивало связи с местной жизнью, доверяя свои имения управляющим. Дворяне, занимающиеся предпринимательской деятельностью, не находили нужным тратить драгоценное время на дворянские собрания» [436]. Мелкопоместные постепенно теряли земельный ценз, необходимый для участия в местной дворянской политике. По этой причине наиболее политически активным на местном уровне было среднепоместное дворянство, боровшееся за место под солнцем, прежде всего с крупными помещиками и буржуазией.
Значительная часть дворянства по образу жизни, мыслей, уровню доходов уже мало чем отличалась от интеллигенции. Это означало чрезвычайно болезненную потерю статуса. Уважающий себя дворянин считал интеллигентов людьми более низкого сорта, «недостаточно воспитанными», презирал сам этот термин и никогда не применял его к себе [437]. И дело было далеко не только в термине. Иван Солоневич подчеркивал: «Такие дворяне, как А. Кони, или Л. Толстой, или Д. Менделеев, или даже А. Керенский, шли в «профессию», которая иногда оплачивалась очень высоко, но которая никак не могла оплатить ни дворцов, ни яхт, ни вилл в Ницце, ни даже яхт-клуба в Петербурге. Это было катастрофой…» [438].
Столь очевидная социальная дифференциация дворянства приводила к весьма пестрой палитре взглядов внутри сословия. Тот же Солоневич не без иронии давал любопытную классификацию дворянства, которое, по его мнению, «разделилось на две части: дворянство кающееся и дворянство секущее. Политически это точно. Но вне политики существовала еще и третья разновидность дворянства — дворянство работающее. Но судьбы России оно, к сожалению, не оказало никакого влияния» [439]. Действительно, та часть дворянства, которая просто служила, а она составляла явное большинство сословия, ничего не пыталась делать для спасения режима, но и к революции никакого отношения не имела, а только пострадала от нее. «Секущая» часть составляла опору трону, в нее входили политически активные консервативно-охранительные круги дворянства, которые по зову сердца шли на государеву службу. Они, как и большинство высшего сословия, полагали, что «быстрое исчезновение с мест дворянского элемента угрожает всему строю поместной жизни» [440], настаивали на сохранении ведущей политической роли дворянства, пополняли ряды правых партий. Дворяне-бизнесмены относились по своим политическим взглядам скорее к тем партиям, которые представляли интересы предпринимателей, нежели интересы власти.
