Механизм сталинской власти: становление и функционирование. 1917-1941 - Павлова Ирина Владимировна
Во-вторых, в самой коммунистической партии шел процесс свертывания внутрипартийной демократии. Но главное это то, что одновременно с провозглашенным переходом к нэпу шло стремительное становление тоталитарного режима, исключавшего какую бы то ни было свободу как в политической, так и в экономической сфере. Уже в январе 1924 г. один из членов Сената США Лодж, анализируя ситуацию в России, писал: «Мы имеем дело с весьма внушительной олигархической организацией, с тиранией самого абсолютного типа. Россия всегда управлялась тиранией, но никогда эта тирания не была более всеобъемлющей и более беззастенчивой, нежели та, которая господствует сейчас» [363]12.
Никто в руководстве партии не препятствовал именно такому развитию событий в политической области. Троцкий опомнился лишь осенью 1923 г., когда 8 октября выступил со своим письмом в адрес ЦК и ЦКК. Он правильно понял, что «крайнее ухудшение внутрипартийной обстановки имеет две причины: а) в корне неправильный и нездоровый внутрипартийный режим и б) недовольство рабочих и крестьян тяжелым экономическим положением, которое сложилось не только в результате объективных трудностей, но и в результате явных коренных ошибок хозяйственной политики» [364]13. Однако прозрение было запоздалым, а действия – непоследовательными.
Тем не менее, период 1920-х гг. в истории России выделяется своим относительным благополучием. В этом нет ничего удивительного. Даже при огромном падении производительности труда во всех отраслях (так, для выполнения единицы работы на железных дорогах требовалось теперь в восемь раз больше людей, чем раньше [365]14) положение в стране было не сравнимо с хаосом гражданской войны. Переход к гражданскому миру означал возрождение нормальной жизни, пробивавшейся даже через препоны, которые буквально на каждом шагу ставила новая власть. Конечно, этому возрождению немало способствовали начала нэпа, но это были именно начала, которые так и не смогли превратиться в систему. Они то запрещались, то вновь разрешались. Развитие нэпа нельзя характеризовать иначе, как конвульсивное. В современной российской историографии уже практически никто не оспаривает вывод о том, что нэп не был периодом гармоничного и бескризисного развития советской экономики, а, совсем наоборот, характеризовался почти непрерывными кризисами: финансовый 1922 г., кризис сбыта осенью 1923 г., товарный голод 1924 г., рост инфляционных тенденций и товарный голод 1925 г. и затем последующий, а не внезапный кризис хлебозаготовок 1927/28 гг. Признается и то, что «качественные характеристики процессов «чистого нэповского пятилетия» 1922–1927 гг. обнаруживаются лишь в сравнении с предреволюционным пятилетием. Все имеющиеся в нашем распоряжении данные, - пишет Н.Л. Рогалина, - свидетельствуют в пользу более эффективного хозяйствования, имевшего место в дореволюционное десятилетие. Это касается, как таких обобщающих показателей, как национальный доход в расчете на душу населения, уровень жизни сельского населения, его потребление, так и конкретных цифр по урожайности, товарности, плотности посевов, объему экспорта хлеба и другой продукции». По расчетам Г.И. Ханина, национальный доход в СССР в 1928 г. не вырос по сравнению с дореволюционным временем, а оказался на 12% ниже уровня 1913 г., душевое производство (с учетом роста населения на 5 %) уменьшилось на 17-20 % [366]15. Нэп задыхался в условиях диктатуры партийно-государственного аппарата, скованный директивами, административным произволом и угрозой репрессий.
В настоящей книге не ставится задача всестороннего и детального освещения процессов, происходивших в экономике России в 1920-е гг. Важно понять суть политики власти в отношении экономики. А эта политика, разрешавшая начала нэпа, была поразительно непоследовательна и половинчата, более того, некомпетентна. Немецкий профессор М. Рейман совершенно прав, говоря о том, что «описания административной и политической практики на местах в начальный период Советской власти дают зачастую устрашающие картины полного невежества и произвола» и что «это, конечно, относится не только к периоду "военного коммунизма"» [367]16. Следствием такой политики явились и нечеткость терминологии, и «лукавая цифра» статистики и другие болезни советской экономической науки, проявившиеся в 1920-е гг. Зарубежные экономисты уже тогда отмечали, что «примеров такой беззастенчивой лжи, как та, которую применяют большевики, еще не было в истории финансовой деятельности ни одного правительства» [368]17.
В экономической политике коммунистического руководства в период нэпа, как и в период «военного коммунизма», прослеживается только одно стремление сохранить и укрепить власть, сделать ее всеохватывающей. Здесь уместно привести еще одно свидетельство «со стороны» австрийская газета «Винер Арбайтер Цайтунг» писала 30 ноября 1924 г.: «Так суживается все больше и больше круг тех, кто властвует над Россией. В недели, когда одерживала победу Октябрьская революция, в России подлинно правила при помощи своих Советов восставшая рабочая и солдатская масса. С той поры масса давно уже стала простым объектом бюрократической диктатуры. Советы превратились в пустую видимость, диктатура пролетариата превратилась в диктатуру коммунистической партии, диктатура партии в диктатуру Центрального Комитета, его чудовищного бюрократического аппарата, после же того, как Центральный Комитет оттолкнет от себя вместе с Троцким и всех, не принадлежащих к узкому кругу "старой гвардии", в конечном счете останется лишь диктатура малочисленной клики в несколько десятков людей, властвующих в России столь же неограниченно и бесконтрольно, как властвовал когда-то царский двор» [369]18.
Характерно, что при этом партийное руководство всегда демагогически прикрывалось интересами рабочего класса. Какова была действительная политика, ярко показывает постановление Политбюро от 6 ноября 1925 г., разосланное в качестве директивы во все местные партийные организации: «ЦК решительно против индивидуального участия рабочих в прибылях; ЦК признает лишь такую форму коллективного участия рабочих в прибылях, которая признана нашей практикой уже два года, т. е. отчисление известного процента с прибылей государственных предприятий на улучшение быта рабочих (жилищное строительство и т. п.)» [370]19. Уже из этого постановления видно, что новая российская власть ни с кем не хотела делиться ни оказавшейся в ее распоряжении собственностью, ни доходами от нее. Никакими хозяевами своих предприятий рабочие не стали и не могли стать. Любому из них было уготовано лишь место служащего этого государства. Если же говорить об экономике страны в целом, то коммунистическое руководство интересовало прежде всего укрепление собственной власти. Как раз в этом-то его политика была последовательной, что и подтверждается всем ходом экономического развития России в 1920-е гг. Обратимся к конкретным примерам.
Полностью извращала нэп политика цен, которую Троцкий назвал политикой военно-коммунистического командования ценами. «Чудовищно возросшее несоответствие цен на промышленные и сельскохозяйственные продукты, писал он в письме членам ЦК и ЦКК от 8 октября 1923 г., равносильно ликвидации новой экономической политики, ибо для крестьянина базы нэпа безразлично, почему он не может покупать: потому ли, что торговля запрещена декретами, или же потому, что две коробки спичек стоят столько, сколько пуд хлеба» [371]20. Тем не менее, руководство партии сознательно проводило курс на поддержание низких цен на хлеб. В шифротелеграмме секретарям губкомов, обкомов и ЦК компартий национальных республик от 24 августа 1922 г. за подписью Сталина прямо указывалось: «Вести политику на понижение цен на хлеб, памятуя, что высокие цены на хлеб грозят сокращением будущего хлебного фонда в руках государства и понижением жизненного уровня рабочего класса» [372]21. («Интересами рабочего класса» Сталин прикрывался, разумеется, и в этом случае). Так называемые «ножницы» цен и кризис сбыта возникли в 1923 г. как результат именно такой политики, а не из-за высоких цен на промышленные товары.
