Философия бунта - Баталов Эдуард Яковлевич (бесплатная библиотека электронных книг .TXT) 📗
– Да какого-то негра убили, – ответил другой…» [160]].
Впрочем, с точки зрения леворадикальных идеологов, дело даже не в безразличии и не в привычке. В «развитом индустриальном обществе» насилие превратилось в норму жизни, элемент культуры, насилие стало адекватным обществу способом существования, получив прочное закрепление в самой психике человека, в структуре его потребностей и инстинктов, в его «биологической природе» [Анализируя реакцию американцев на суд над военным преступником лейтенантом Колли, Маркузе писал в мае 1971 г.: «Непристойная поспешность, с какой значительная часть американского народа выступила в поддержку человека, осужденного за предумышленное убийство большого числа мужчин, женщин и детей, непристойная гордость, с которой эти люди даже отождествили себя с ним, – это одно из тех редких исторических явлений, которые обнажают скрытую правду. За мелькающими на экранах телевизоров лицами государственных деятелей, за нарочитой сдержанностью дебатов, за счастливым сиянием коммерческих реклам появляются реальные люди – мужчины и женщины, одержимые жаждой смерти, насилия и разрушения. Эта массовая одержимость не была результатом какой-то организации, какого-то руководства, какой-то деятельности партийной машины. Она была совершенно стихийной. Это было внезапное проявление некоего неосознанного состояния духа. У молчаливого большинства есть свой герой – военный преступник…» [161]].
Леворадикальные идеологи видят в рычагах насилия, используемых господствующими классами с целью нейтрализации сил оппозиции и укрепления тоталитаризма, механизмы двоякого рода: открытое насилие и скрытое подавление.
Открыто и грубо расправляясь с оппозицией, выходящей в своей деятельности за рамки установленного господствующими классами закона, тоталитарное государство вместе с тем допускает (терпит) деятельность оппозиционных сил, не выходящих за рамки освященной буржуазной демократией легальности. Но, подчеркивают «радикальные критики», эта «терпимость» в отношении оппозиции по своей сущности репрессивна, что делает ее принципиально тождественной нетерпимости. Во-первых, она распространяется не только (и даже не столько) на левые демократические, но и на антидемократические, фашистские силы. Во-вторых, по отношению к левым демократическим силам она носит резко ограниченный характер и проявляется лишь до тех пор, пока оппозиция не создает реальной угрозы для «истеблишмента» [Маркузе иллюстрирует эту терпимость на личном примере. «Власти, – говорил он в одном из своих интервью, – могут пойти на то, что я путешествую, куда хочу, и говорю все, что хочу, ибо они превосходно знают, что профессора им нечего бояться. Иное дело, когда в действие вступают «трансцендентные» по отношению к системе силы, реально угрожающие ее существованию: здесь терпимость сменяется нетерпимостью» [162]]. Таким образом, «демократия», «закон», «парламент», «выборы» – все эти конкретные формы проявления «терпимости» лишены какой-либо практической ценности для оппозиции и не могут рассматриваться как рычаги осуществления антитоталитарной альтернативы. Более того, утверждает леворадикальный идеолог, их следует рассматривать как рычаги скрытого подавления этих сил.
С помощью рычагов демократии происходит, по его мнению, вовлечение оппозиционных сил в «игру», вступив в которую они должны соблюдать все ее правила, а это в конечном счете способствует их «интеграции в систему», лишает их «трансцендентности», способности занять по отношению к системе критически разрушительную позицию. При этом демократические свободы и действующие на их базе институты порождают среди оппозиционных сил иллюзии, несостоятельные надежды добиться качественных изменений без применения насилия. А это деморализует и демобилизует оппозицию, распыляет ее, лишает революционной силы. Наконец, ничего не теряя от проявления «терпимости», господствующие классы имеют еще и тот выигрыш, что получают взамен «терпимость» к господствующему тоталитаризму со стороны народа: «…люди… терпят правительство, которое, в свою очередь, терпит оппозицию в рамках, определенных конституированными властями» [163].
Маркузе приходит к выводу, что существует лишь один способ вернуть оппозиции утраченную ею политическую силу: перевернуть действующую систему механизмов, т. е. проявлять нетерпимость ко всему, что санкционировано господствующими классами, к реакционным, антидемократическим силам, в отношении которых тоталитарный режим проводит политику терпимости (а заодно и по отношению к тем, кто терпимо относится к «репрессивной терпимости»). Эта «революционная нетерпимость» должна сочетаться с терпимостью в отношении тех, кто «поставлен вне закона» и кто ориентируется лишь на насилие, лишь на нелегальный путь борьбы за свои права [«Вывод заключается в том, что осуществление цели терпимости должно взывать к нетерпимости по отношению к господствующей политике, позициям, мнениям и расширение терпимости в отношении политики, позиций и мнений, которые поставлены вне закона или подавляются» [164]].
Маркузе готов взять на себя обоснование морального права бунтующих на насилие, как Сартр готов был взять на себя объяснение причин бунта студентов. Действуйте, не старайтесь себя объяснить, не надо, объяснять вас будем мы, говорил Сартр, обращаясь к студенческой молодежи [См. 165]. Действуйте, не старайтесь себя оправдать, оправдывать вас будем мы, – мог бы сказать Маркузе тем же студентам.
Концепция насилия, развиваемая леворадикальными идеологами, встретила горячее одобрение со стороны «новых левых» (особенно их экстремистской части), поскольку была созвучна их бунтарским настроениям и пессимистической оценке парламентских механизмов легальной борьбы. Так, Маркузе своей популярностью среди европейских, особенно западногерманских, «новых левых» был обязан не столько «Одномерному человеку», сколько очерку «Репрессивная терпимость» и двум лекциям (в центре которых стояла проблема насилия), прочитанным им летом 1967 г. в Западном Берлине.
Но с другой стороны, именно концепция насилия навлекла на леворадикальных идеологов справедливую критику со стороны демократических сил, ибо данная концепция явственно обнаруживала всю теоретическую уязвимость леворадикальных теорий и вред, наносимый ими революционному движению.
Основанием для такой критики служит догматически-односторонняя трактовка леворадикалами проблемы насилия, игнорирование реального соотношения классовых сил, легко просматривающийся в этой концепции политический авантюризм.
Особенность современной эпохи состоит в том, что как эпоха перехода от капитализма к коммунизму во всемирном масштабе она по необходимости сопряжена с революционным отрицанием капиталистического общества, а это отрицание осуществляется через революционное насилие.
В 1918 г., после победы в России социалистической революции В. И. Ленин, ставя вопрос о грядущей эпохе, характеризовал ее как эпоху революционного насилия. «Марксисты, – говорил он, – никогда не забывали, что насилие неизбежно будет спутником краха капитализма во всем его масштабе и рождения социалистического общества. И это насилие будет всемирно-историческим периодом, целой эрой самых разнообразных войн – войн империалистских, войн гражданских внутри страны, сплетения тех и других, войн национальных, освобождения национальностей, раздавленных империалистами, различными комбинациями империалистских держав… Эта эпоха – эпоха гигантских крахов, массовых военных насильственных решений, кризисов – она началась, мы ее ясно видим, – это только начало» [166].
Подчеркивание роли революционного насилия, революционного отрицания имеет важное значение сегодня, когда в недрах развитых капиталистических стран существуют необходимые материальные предпосылки революционного социалистического переворота и когда организованное насилие представляет собой ту исторически обусловленную форму насилия, которую В. И. Ленин определял как «необходимую».
В силу ряда обстоятельств («манипулирование» потребностями, влияние идеологии «интеграции» и т. п.) среди трудящихся развитых капиталистических стран получили определенное распространение реформистские настроения. Реальная возможность мирного перехода к социализму при определенных условиях порою абсолютизировалась, порождая ложные представления о тождественности «мирного» и «парламентского» пути к социализму. Более того, мирный путь к социализму иной раз истолковывался как путь ненасильственный, т. е., по сути дела, не сопряженный с революционным отрицанием. Да и буржуазия, конечно, прилагала усилия к тому, чтобы заставить трудящихся забыть о революции, «вытравить из их сознания», как говорил В. И Ленин, саму идею революционного насилия, отождествляя ее при этом чуть ли не с национальным предательством.
