Выстрелы в Сараево (Кто начал большую войну?) - Макаров Игорь (читать хорошую книгу txt) 📗
Спустя полгода Верховский был освобожден, вступил в Красную армию, недолго служил начальником оперативного отдела штаба Петроградского военного округа. В мае — октябре 1919 года вновь в заключении, по выходе назначен инспектором военно-учебных заведений Запасной армии, читал курс тактики на Казанских инженерных курсах. С мая 1920 года — член Особого совещания при Главнокомандующем (вместе с другими генералами русской армии). С августа 1920 года— главный инспектор военно-учебных заведений республики; участвовал в традиционных собраниях Георгиевских кавалеров. В 1922 году— свидетель на следствии по делу правых эсеров; военный эксперт советской делегации на Генуэзской конференции. В этот период официально отказался от политической деятельности.
С июня 1922 года — руководитель Военной академии РККА, с 1927 года — профессор. Автор ряда работ по военной теории и истории. С декабря 1929 года — начальник штаба Северо-Кавказского военного округа. Его концепция явно раздражала верхи:
Стратегию оборонительной войны выдвигал профессор Военной академии А. И. Верховский, не озабоченный большевистской скорбью о тяжкой доле «угнетенных» в других странах. Бывший офицер русского Генерального штаба, он утверждал, что оборонительное сражение дает крупные политические выгоды и позволяет наращивать силы, что для Красной Армии лучше готовить противнику «Полтаву», чем мечтать о «Каннах»: «С этой точки зрения нам выгоднее отдать Минск и Киев, чем взять Белосток и Брест» [221].
2 февраля 1931 арестован по делу «Весна» (по которому проходили «военспецы» — бывшие офицеры русской армии).
Во время допросов Александр Иванович, давая показания, упоминал имена 87 человек, среди которых 1 раз фигурировало имя В. М. Чернова... [222]. Более подробно, резко и чаще он в ходе допросов говорил о тех, кто либо ушел из жизни, либо успел уехать за границу [223].
Из Воронежского следственного изолятора пишет следующее письмо на имя наркома обороны:
Товарищ народный комиссар обороны Союза ССР!
Подозрение, которое тяготеет надо мной, мне невыносимо, я его ничем не заслужил. За мной 12 лет самостоятельной работы в рядах армии. Против меня — клевета белогвардейцев, их союзников — социалистов-революционеров и меньшевиков, ненавидящих меня за то, что я ушел от них и отдал себя на работу Советской стране. Они убили в в г. Харькове моего начальника штаба К. К. Рябцова. Окружили меня клеветой в своей прессе. Через сотни каналов восстановили против меня партию и начсостав армии.
Когда в 1919 году я взял назначение на юденический фронт, они какой-то клеветой добились моего ареста, и ГПУ держало меня в тюрьме 6 месяцев без причины. Теперь, когда я стал на большую работу и значительно усовершенствовал оборону Северного Кавказа, они возобновили кампанию против меня.
12 лет назад я сознательно стал в ряды Красной армии на защиту Октябрьской революции. С тех пор и до сего дня я без колебания работал, уверенный в том, что, несмотря на все трудности, партия ведет нас по верному пути завоевания лучшего светлого будущего рабочего класса и всего человечества. Я не могу допустить мысли, чтобы меня вытащили из этой великой борьбы, которой я отдал все свои силы.
Я прошу дать мне возможность защищаться от клеветы белых.
А. Верховский.
14 апреля 1931 года.
18 июля 1931 года приговорен коллегией ОГПУ к расстрелу (приговор заменен десятью годами заключения). Дважды объявлял голодовку, требуя пересмотра дела. В Ярославском изоляторе особого назначения написал ряд военно-научных работ. Статью об опыте русско-японской войны нарком обороны Ворошилов направил Сталину с предложением освободить автора, что и было сделано в сентябре 1934 года. В письме Ворошилову так описывал пережитые испытания:
Товарищ народный комиссар!
Я хочу доложить Вам то, что случилось со мной, потому что судебная ошибка, имевшая место в моем деле, может повториться, принося, как я понимаю, ущерб авторитету советской власти.
Я повторяю в этом докладе то, что мной письменно сообщалось начальнику Особого отдела ОГПУ и прокурору СССР в 1933 году.
2 февраля 1931 года во время служебной командировки в купе поезда на меня сзади набросились четверо граждан в штатском. Предполагая нападение бандитов, я стал кричать, звать на помощь. Только тогда мне предъявили ордер об аресте. Меня высадили из поезда в Воронеже, и здесь два следователя— Николаев и Перлин — в течение трех недель по очереди вели допрос с короткими перерывами на еду и сон. Они довели меня до того, что я давал показания в состоянии крайнего переутомления, плохо понимая окружающее.
Допрос был построен так. Мне было сказано, что моя вина перед советской властью обнажена со всей неопровержимостью. Если же я буду запираться, я буду расстрелян, а моя семья разгромлена. Если же я сознаюсь, то могу ждать снисхождения. На мое заявление, что мне не в чем сознаваться, мне наводящими вопросами дали канву того, что я должен, по мнению следователя, показать:
1. Я будто бы пришел в Красную Армию в 1919 году как враг, подготавливающий взрыв ее изнутри. Для этого я группировал все время около себя контрреволюционное офицерство;
2. Кафедра тактики Военной академии якобы была моим штабом, в котором я разработал план восстания в Москве на случай войны в дни мобилизации;
3. Это давалось мне в связи с якобы существующей у нас трудовой Красной Армией;
4. Для политического обеспечения я связывался в бытность мою в Генуе в составе нашей экспедиции в 1922 году с английским генеральным штабом;
5. В бытность мою начальником Северо-Кавказского военного округа (СКВЮ) будто бы я подготавливал восстание на Северном Кавказе;
6. Все это я делал одновременно, вредительствуя где только было можно.
Я считал, что все это обычный прием следователя и просил его перейти к настоящему разбору обвинения, а для этого предъявить мне обвинение и заслушать мои объяснения. В этом мне было отказано. Тогда я отказался давать показания по этим вопросам. В ответ на это следователь Николаев приказал снять с меня знаки военного отличия и сказал, что мое присуждение к расстрелу решено. Я был вызван к уполномоченному представителю ОГПУ и тот подтвердил бесспорность моей вины, сообщил мне от имени коллегии ОГПУ, что если я стану на колени перед партией, строящей социализм, и «сознаюсь», то меня ждет 3–4 года тюрьмы в наилучших условиях. Если же я буду «запираться», то меня расстреляют, как Мека и Пальчинского [224].
После моего отказа меня перевели в Москву и установили следующий режим: одиночная камера, без прогулок, без всякого общения с родными, без чтения и каких-либо занятий, мыл уборную и параши под окрики надзирателей, заставлявших меня по нескольку раз переделывать дело.
Вызовы к Николаеву, издевавшемуся надо мной, ругавшемуся площадными словами и требовавшему дачи показаний.
Он обещал согнуть меня в бараний рог и заставить на коленях умолять о пощаде, если я буду упорствовать. Если же я дам показания, то режим будет немедленно изменен. Так длилось 11 месяцев. Лишь одно облегчение было сделано: через 5 месяцев дали читать.
Кроме Николаева меня вызывали следующие руководители ОГПУ: Иванов, Евдокимов, Дейч и, наконец, председатель коллегии т. Менжинский.
На мое заявление т. Иванову, что такое ведение следствия незаконно, он мне заявил: «Мы сами законы писали, сами и исполняем!». На мою просьбу ко всем этим лицам предъявить обвинение и дать мне возможность защищаться, ответа не последовало. Даже не проводили очные ставки с теми, кто меня оговорил, мне все они отвечали, что моя вина в их глазах очевидна и мне остается одно: либо давать показания, либо готовиться к расстрелу.
