Наука под гнетом российской истории - Романовский Сергей Иванович (лучшие книги .TXT) 📗
Но что делать с наукой? С одной стороны, прагматичным и циничным вождям крайне не хотелось «кормить» этих кабинетных чудаков, ибо практический – да к тому же быстрый – «навар» от их ученой деятельности явно не просматривался. Но, с другой стороны, плюнуть на науку – это значит признать перед всем мировым сообществом, которому Россия подала пример решительной расправы с «насквозь прогнившим буржуазным строем», варварский характер пролетарской революции, чего Ленин и его команда явно не хотели. В отношении к науке требовалась особая тонкая тактика, чтобы ученые мужи сами, без принудительного подталкивания оказались в большевистском капкане.
Задача многократно осложнялась тем немаловажным фактом, что члены Академии наук – в своем подавляющем боль-шинстве – Октябрьский переворот не поддержали и власть большевиков законной не посчитали. Поэтому Академия сразу оказалась в положении странном и двусмысленном. На самом деле, последовательная принципиальность ученых в отношении новоявленной власти требовала игнорировать любые сношения с большевиками. Но та же самая принципиальность применительно к науке понуждала ученых не просто к контактам, но к тесному сотрудничеству с большевистским режимом. Почему?
Причин две: поверхностная и более глубинная. Та, что «на поверхности», проста – наука, как процесс получения нового знания, всегда зависит от властных структур, без их финансовой поддержки она существовать не может. «Глубинная» причина так же понятна: Академия наук, получая средства от большевиков, не станет работать на них (так, по крайней мере в первое время, думали академики) – ведь наука не служит народу, наука не пресмыкается перед властью, она имеет только одну цель: поиск Истины, а Истина не может быть угодной или неугодной, полезной или бесполезной. Позиция эта, надо сказать, была не просто искренней, но единственно верной. Поэтому Академия наук ни на один день не прекращала работу и после Октябрьского переворота.
Самые первые контакты руководства Академии наук с советской властью прослежены достаточно подробно [300], в том числе и автором этой работы [301]. Поэтому в данном случае сосредоточим внимание не столько на хорошо известных фактах, сколько на их трактовке. Ранее, по понятным причинам, они толковались с явным смещением акцентов, а вся проблема преподносилась как равноправные переговоры достойных друг друга партнеров, хотя на самом деле это были, конечно, не переговоры, а просто политическая игра, ибо Ленину было далеко не безразлично, как отнесется к идеологии «пролетарской революции» интеллектуальная элита России. Хотя все приличия и были соблюдены: визиты представителя Наркомпроса в Академию наук, обмен посланиями на «высшем уровне» и тому подобный декорум.
Интересен и другой разворот вопроса: «переговоры» Академии наук с Наркомпросом велись в январе-марте 1918 г., т.е. в самом начале гражданской войны, исход которой тогда был абсолютно неясен. На карту поэтому были поставлены не только политическая зрелость, но и нравственные ориентиры русских ученых…
Начинался 1917 год тревожными известиями с фронтов I Мировой войны, нараставшим продовольственным кризисом и непримиримым противостоянием Думы и Правительства. В конце февраля этот политический нарыв лопнул и на страну вдруг обрушилась неуправляемая лавина «свобод».
Никто не опечалился отречением Николая II (как вспоминал Д.В. Философов, еще 25 февраля по улицам Петрограда “носили… портрет Государя «вверх ногами»” [302]); никто поначалу не обратил внимания на убийственный для армии – а значит и для России – печально знаменитый приказ № 1. Все ликовали. “Февральское безумие” (И.А. Ильин), как бы зловеще сфокусировалось в словах П.Н. Милюкова: “Наше слово есть уже наше дело”, обернулось приговором первому прорыву в демократию русской истории.
События 26 и 27 февраля застали столичных демократов “врасплох” [303].
Это потом, как писал И.В. Гессен, вспоминалось, что Петроград тех дней “кишел разнузданным солдатьем”, что очереди у хлебных лавок с каждым днем удлинялись и становились “угрюмее”, что улицы были заполнены толпами “озверевшего обывателя” с красными бантами в петлицах, что лозунг интеллигенции: “всё для войны до победы!” был враждебен толпе, милей же ей были “пораженческие призывы большевиков”, что “цель успешного завершения войны заслонила все другие вожделения”. Революция, одним словом, “шла неуверенно, пошатываясь, спотыкаясь и пугливо озираясь по сторонам, не юркнуть ли в подворотню” [304].
А пришла она с красными знаменами (верный признак того, что «демократическая революция» сразу выказала свое презрение к традиционным символам российской государственности), с обращениями «гражданин» и «товарищ», с погромами полицейских участков и винных складов, с обысками у «господ», с плакатами «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», с откровенным презрением к деятелям рухнувшего режима и лобызаниями «вождей» с дворниками и швейцарами. Всё выглядело картинно и противоестественно.
Мгновенно вспенилось всё самое темное и низменное, в стране почти сразу же воцарился произвол и хаос, громадный российский дредноут потерял управление. И на фоне всего этого – нескончаемая грызня политических партий за свою программу спасения России.
Большевики уже грелись у костров в ожидании команды к выступлению, а партийные ораторы – от эсеров до кадетов – продолжали доказывать друг другу правильность именно своей «формулы». Как вспоминал А.С. Изгоев, А.Ф. Керенский как нарочно делал все для ускорения пришествия большевиков, чтобы “решительно с ними расправиться” [305].
Как же реагировали на все происходившее русские ученые, члены Академии наук, в частности?
Уже 4 марта 1917 г. Вр. и. о. вице-президента ординарный академик А.П. Карпинский направляет председателю Временного правительства князю Г.Е. Львову “единогласное постановление Конференции Академии наук”, в котором ученые поспешили заверить новое правительство в своей полной солидарности с ним и готовности “представить те знания и средства, какими она (Академия) может служить России” [306].
Ученые, как дети, радовались обретенной свободе, ибо свобода научного поиска – как раз то, чем российские ученые никогда не обладали. Однако уже к лету 1917 г. иллюзии в отношении «новой демократии» стали рассеиваться: и у этого пра-вительства не оказалось средств, чтобы реализовать хотя бы часть предложений ученых. Разрешили то, что не требовало расходов: выборность президента и вице-президента Академии наук, да переименовали Императорскую Академию наук в Российскую [307].
15 мая 1917 г. ученые единогласно избрали президентом Академии наук, «отца русской геологии» А.П. Карпинского.
Вплоть до октября 1917 г. академики были озабочены одним – эвакуацией Академии из Петрограда: опасались не большевиков, боялись оккупации города немцами. Но и с этой операцией Временное правительство не справилось: не было подвижного состава. Пришлось пойти на риск: “не эвакуировать Академию и не прекращать тематических работ самой Академии и ее ученых учреждений; ограничиться лишь сделанными ранее постановлениями об отсылке отдельных предметов и о вывозе некоторой части рукописей” [308].
… Спрашивается, чего добивались «революционные демократы», прибравшие к рукам Россию после февраля 1917 г.? Ведь они не могли не понимать, что народ, лишенный веры в царя и отечество, не проникнется доверием к новой власти, а без доверия народа демократический режим существовать не может в принципе. Понимали, конечно.
