Российские спецслужбы. От Рюрика до Екатерины Второй - Телицын Вадим Леонидович (книги читать бесплатно без регистрации .txt, .fb2) 📗
Здесь хотелось бы сделать серьезное отступление. Славу Богу, что жизнь, даже в таком мрачном заведении, как Преображенский приказ не состояла только из одного следствия или из пыток.
Раз уж речь пошла о «кесаре Всепьянейшего собора», то стоит остановиться на этом, как кажется комичном факте. Но соединение в лице Ромодановского и главного сыскаря, застенщика и «всепьянейшего папы» порождает скорее гротеск, кривую усмешку над тем, до какой же степени опустились эти люди. А, может быть, и не опустились, а хотели одного — забыться от «трудов своих праведных»?
В журнале «Знание — сила» была опубликована прекрасная статья, посвященная этому «Всепьяней-шему собору». Думается, что стоит привести хотя бы небольшие выдержки.
«Кто не знает о Всепьянейшем соборе?… Историки давно ищут смысл в этой странной затее Петра. Большинство признают ее ниспровергающий, разрушительный характер, обращенный против «святорусской старины». Но это — далеко не все. Что менялось в обиходной культуре под влиянием диких выходок «сумасброднейшего, всешутейшего и всепьянейшего собора» — вот что хотелось бы понять. (Итак, главный элемент — культура, причем культура не просто бытовая, а — определяющая сущность одного из слоев общества.) Круг участников царских забав хорошо известен. Это сам Петр, который возложил на себя в Соборе скромный «чин» протодьякона, уступив первенство другим. И не потому, что оно было сомнительно, а из принципа. Участие царя в забавах Собора наделяло их особым смыслом. Как ни парадоксально это звучит, но они становились разновидностью «государевой службы» (Вот! — В. Т.). Современники могли осуждать участников игры или сочувствовать им, но они же знали, что участие во всепьянейших «баталиях» вовсе не есть препятствие в продвижении, скорее напротив — знак особого царского доверия, визитная карточка тех, с кем государь не только делил свободное время, но и кому давал ответственные поручения. Звание князя-кесаря носил Федор Юрьевич Ромодановский. […] Надо сказать, что фигура Ромодановского в окружении царя — одна из самых мрачных. Петр всецело доверял этому похожему на монстра (определение князя Б. Куракина) заплечных дел мастеру, и в руках его сосредоточился политический сыск, а во время отъезда государя за границу князь-кесарь становился, по сути, правителем государства. Петр в своих письмах именовал Ромодановского «Ваше величество», «Sir», придавая титулу «князь-кесарь» совсем не шуточный смысл. Современники прекрасно улавливали все эти царские интонации и предпочитали жить в дружбе с мстительным и могущественным Федором Юрьевичем. (Итак, как видим, Ромодановский занимал первые места не только в государственной структуре, но и, казалось бы, в странной мужской компании. Но странной — это только на первый взгляд, этот Все-пьянейший собор был не так просто. Думается, что именно здесь решались многие, принципиальные вопросы, в том числе и связанные с безопасностью.)
В отличие от князя-кесаря, звание князя-папы успели примерить на себя несколько лиц. Первым стал его носить двоюродный дед царя М. Ф. Нарышкин, по определению все того же желчного Б. Куракина, «муж глупой, старой, пьяной». Петр, однако, доверял своему родственнику и наградил его странным прозвищем «Милака». После смерти «Милаки» в 1692 году его место занял Никита Моисеевич Зотов. Полный титул Зотова — «великий господин святейший кир Ианикит, архиепископ Прешбургский и всея Яузы и всего Кокую патриарх». В этой роли первый учитель Петра в глазах потомков известен как горький пропойца, каким он поначалу вовсе не был. Когда царь Федор Алексеевич решил определить к подросшему сводному брату и крестнику учителя, то по обыкновению подыскивали «мужа честного и тихого». Зотов всем этим требованиям отвечал, но в дальнейшем, не без помощи благодарного ученика, так пристрастился к штофу, что сразу же угодил на освободившуюся вакансию. Насмехаться над человеком для царя вовсе не значило не доверять ему. (Очень важно для понимания отношения Петра Алексеевича к тому же Ромодановскому.)
В известном смысле даже наоборот. Князь-папа исполнял важные должности, которые царь мог поручить не каждому. В Азовских походах он ведал походной канцелярией государя, через которую проходили важнейшие дела. «…Также и отец ваш госуда-рев и богомолец (то есть Зотов) бдел в непрестанных же трудах письменных, роспрашиванием многих языков и иными делами», — писал из-под Азова о Зотове царь Ф. Ромодановскому.
После Азова Зотов возглавил Счетную палату, призванную ужесточить контроль над поступлением и расходованием средств. С образованием Сената на князя-папу были возложены, по определению Петра, обязанности «государственного фискала». Так что не приходится сомневаться, что современники видели в нем не только и не столько шута с жестяной митрой на голове, а влиятельного и близкого к государю человека.
Зотов по своей «должности» имел право «свободного» общения с царем. Он мог стыдить, грозить и наставлять на истинный путь заблудшего «протодьякона», как, впрочем, и всех других «соборян». Разумеется, сам Зотов хорошо знал меру, нарушение которой грозило вспышкой царского гнева. Тем не менее, атмосфера Всешутейшего собора была такова, что позволяла густо замешивать «коктейль» серьезного с глумливой шуткой. (Так, быть может, Всепьянейший собор это некое петровское «чистилище», «фильтрационный пункт», через которые проходили все будущие высокопоставленные сановники Российской империи.)
Царь вполне серьезно относил шутов к «умнейшим русским людям», хотя и «обуянным мятежным духом».
Царь нередко использовал «соборную иерархию» для того, чтобы призвать разнуздавшихся членов к порядку. В 1707 году в письме к А. Ки-кину Петр, прослышав о запое адмирала Ф. Апраксина, сообщил о гневе самого «патриарха». Апраксину приказано было поститься, «понеже зело нам и жаль, и стыдно, что и так двое сею болезнью адмиралов скончалось; сохрани боже третьего». В августе 1710 года, во время пира в Шлиссельбурге Зотов публично и, по словам датского посла Юста Юля, к удовольствию Петра, обвинил Меншикова в казнокрадстве и мздоимстве. Александру Данилычу пришлось пристыженно выслушать отповедь князя-папы. После смерти Зотова в 1717 году роль патриарха унаследовал И. Бутурлин. […] Некоторые из этой разгульной компании даже удостоились чести составить особую «галерею» в «резиденции» князя-кесаря. В Преображенском висели «потешные» парсуны Ромодановского, Зотова, Бутурлина, Матвея Нарышкина, шутов Выменки и Якова Тургенева, дурака Тимохи. (Неужели все, эти перечисленные лица — это тоже «сотрудники» Преображенского? Получается, что так.)
Упоминание шутов, непременных участников Всепьянейшсго собора, не должно вводить в заблуждение. Сколь ни грубы были нравы петровской компании, поощрявшей самые низменные шутовские выходки, шуты по велению Петра трудились на благо отечества, ибо царь вполне серьезно относил шута к «умнейшим русским людям», хотя и «обуянным мятежным духом».
О том, как проходили «заседания» Всепьяней-шего собора, нам известно из различных источников. Прежде всего, это, конечно, записки очевидцев. Но не менее интересны и царские письма. Они отражают все разнообразие и противоречивость царской натуры. По большей части они деловиты, как деловит сам Петр, помнивший, кажется, обо всем на свете и пытавшийся все охватить и все решить. Но именно поэтому постоянные упоминания Петром Собора и его «потех» — яркое свидетельство того, как нужна была ему и в двадцать, и в тридцать, и в сорок лет эта затея. И дело здесь не только в грубости и «своеобразии» его вкуса, думаю, дело посерьезнее: собор — порождение внутреннего состояния самого царя. Здесь мы сталкиваемся с тем, что называется психологией личности. Неуравновешенность Петра — факт общеизвестный, и причин было немало. И дело не в памятных картинках стрелецкого бунта, потрясших его сформировавшуюся Психику! Пресс был куда сильнее! Непосильная, свыше всяких мер нота, отягченная доведенным до исступления чувством долга, трудолюбие, какое не выказывал до того ни один из отечественных правителей, огромная ответственность реформатора при неясности результата — вот что каждодневно и неотступно преследовало и давило Петра. […] Однако он держал перед самим собой ответ, и это было страшнее любого наказания, а в моменты приступов отчаянья или необузданной ярости еще и разрушительно. (Не могу здесь согласиться с автором. Сущность «Собора» на мой взгляд, гораздо глубже, чем кажется: не только, и не столько определяющую роль играла неуравновешенная сущность Петра. Все дело заключалась, скорее, в стремлении царя подойти к решению кадрового вопроса столь нестандартным путем. И он, действительно, «держал перед самим собой ответ», а потому мог и самостоятельно выбирать «методику» действий.)
