Альбигойская драма и судьбы Франции - Мадоль Жак (бесплатные полные книги .TXT) 📗

Таков последний великий катарский пастырь, влияние которого будет ощущаться еще через несколько лет после его смерти, особенно в диоцезе Памье, который отличался смесью антиклерикализма и южного национализма. Однажды знаменитый Бернар Cecee, епископ Памье с 1295 по 1312 гг., тот самый Бернар Cecee, который спровоцировал ссору между Филиппом Красивым и Бонифацием VIII, спросил у рыцаря Бертрана де Те, какие люди внушают ему больше ненависти, клирики или французы. Бертран ответил, что клирики, потому что они предали страну французам. Другой заявил, что господство французов ему ужасно не нравится, «потому что священники и французы — одно и то же». Жаку Фурнье, будущему папе Бенедикту XII (1334-1342), наследовавшему Бернару Cecee на престоле в Памье, пришлось в 1318 г. создать в своем диоцезе отделение каркассонской инквизиции. Якобы именно он велел замуровать последних катаров в пещерах Ломбрива.

Катары первой трети XIV в., как мы знаем по реестрам инквизиции, были людьми скромного происхождения и малого влияния. Едва ли встретятся среди них несколько мелких сеньоров и низших чиновников. Катарская церковь постепенно уходила в неизвестность и мрак. В качестве доказательства приведу лишь пример Гильема Белибаста, «утешенного» Пьером Отье под конец его апостольства. Он бежит в Испанию, где ведет жизнь отверженного в горах Валенсии. Тем не менее туда доберется агент епископа Памье Арно Сикр, или Байль, внушивший ему доверие, поскольку принадлежит к старой катарской семье. Но, предавая Доброго Человека, Байль думает только о возвращении своего имущества, реквизированного инквизицией. Он убеждает Белибаста вернуться во Францию. Едва несчастный пастырь ступает на землю графства Фуа, как он арестован. Осужденный архиепископом Нарбоннским, Белибаста 1321 г. был сожжен в Вильруже, близ Каркассона.

Отныне нет больше костров для катаров, так как инквизиция их теперь не находит. Их полное исчезновение тем не менее кажется странным, тем более что одновременно мы набхподаем аналогичный феномен в Северной Италии, так долго служившей убежищем западным катарам. Несомненно, катарская церковь была уничтожена беспощадными преследованиями, террором инквизиции. Однако есть и другая причина: изменился дух времени. Катаризм не отвечал больше современным требованиям. Невзирая на все усилия инквизиции, еретики продолжают изобиловать в XIV и XV вв., но они не исповедуют открыто те же ереси. По-прежнему и более, чем когда-либо, поносят пороки и злоупотребления церкви, папство, слишком озабоченное доходами, и это будет продолжаться беспрерывно вплоть до великого протестантского раскола. Христианский мир наводнят толпы флагеллантов [161], но больше никто не ссылается на манихейские доктрины. Они выполнили свое предназначение. Возможно, на Юге они еще оставались, теперь никак уже не связанные с сознанием южан, их национальной самобытностью. Прежде всего катары навлекли несчастье на Юг. Они не только оказались неспособными его предотвратить, но еще и доктрина непротивления способствовала истощению сопротивления.

Именно потому, что надо покориться поражению, именно потому, что нет никакой надежды сбросить французское господство (мы видели, как плачевно закончилась попытка каркассонских консулов обрести поддержку у короля Майорки), именно потому, что южное общество в течение столетия было потрясено до основания, следовало приспособиться к новым временам, и катаризму здесь не было места. Когда Иннокентий III начал крестовый поход против альбигойцев, его цель заключалась в возвращении к христианству области, пытающейся от него отойти. Но результат в конечном счете оказался совершенно иным, его не предвидел даже этот великий папа. Кажется, он больше потрудился для единства французского, нежели единства христианского. Настоящим победителем стал король Франции. Конечно, он всегда поддерживал церковь, и окончательное исчезновение катаров было ее большим успехом. Но Филипп Красивый, торжествуя над Бонифацием VIII, перенося папский престол из Рима в Авиньон, ознаменовал внезапное рождение новой реальности — национального государства, сменившего государство феодальное.

Если религиозные проблемы и остаются важными, то отныне они не на первом плане. Юг, который, вероятно, никогда не был в своем большинстве катарским или вальденским, — теперь скорее часть национальной совокупности, чем религиозного единства. Договор в Корбее надолго зафиксировал его границы со стороны Арагона. Франция обретает контуры — уже не как западная часть бывшей каролингской империи, а как страна с более четко определенными границами, относительно централизованная, с твердым управлением. Именно в пределах этой страны постепенно стихнут раздоры и забудутся дурные воспоминания. Случайно ли, например, что Филипп V Длинный (1317-1322), второй сын Филиппа Красивого, автор Салического закона, этого воистину фундаментального закона королевства, котором}' предстоит определять его историю на протяжении стольких веков [162], также первым не носит титула графа Тулузского? Он правит в Тулузе, как в Париже — не как наследник Жанны Тулузской, а как французский король. За пятьдесят лет его предшественники, особенно Филипп III, возвели в регионе Tyjr/зы и Альбижуа множество крепостей, которые стали новыми городами, построенными в ущерб местным феодалам и повсюду заявляющими о реальной власти короля. Опуская титул графа Тулузского, отныне ненужный, Филипп Длинный провозглашает окончательное единство королевства за Центральным массивом. Теперь Франция может вынести испытания Столетней войны.

ОТ СТОЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ ДО ОРДОННАНСА ВИЛЛЕ-КОТТЕРЕ

(1337-1535)

Связи между нашим Югом и английской Аквитанией начались с момента водворения Планта-генетов в Бордо. Мы видели, что матримониальные связи между графами Тулузскими и двумя домами, оспаривавшими Францию, были приблизительно равноценными с обеих сторон: Раймон VI являлся сыном капетингской принцессы, в то время как матерью Раймона VII была Жанна Английская, сестра Иоанна Безземельного и Ричарда Львиное Сердце. И разве последний граф Тулузский не пожелал покоиться в Фонтевро, этом Сен-Дени Плантагенетов? Но это происходило в эпоху, когда Франция была лишь феодальным размытым пятном. Тогда можно было лавировать между двумя возможными сюзеренами, и графы Тулузские играли на их соперничестве.

В XIII в. все сильно изменилось: сначала — благодаря великим победам Филиппа Августа, потом — твердой и справедливой политике Людовика Святого и, наконец, — значительному прогрессу монархических институтов при его преемниках. Франция постепенно становится государством и нацией, в то время как Англия Плантагенетов, со своей стороны, тоже консолидируется и укрепляет после множества смут свои институты. Парламент, созванный в 1298 г., традиционно рассматриваемый как образцовый, низложил в 1327 г.

Эдуарда II [163], впервые провозгласив свою супрема-тию над короной. А в следующем 1328 г. Филипп Валуа [164] взойдет на трон в силу Салического закона. Притязания Эдуарда III, несколькими годами позднее приведшие к войне, прозванной Столетней, какими бы ни были истинными мотивы его поведения, сталкивают два уже полностью сформировавшихся королевства и две почти сформировавшихся нации. Лояльность южных народов, непосредственных соседей английской Гиени, подвергается решающему испытанию.

В иные времена южане предпочли бы английское господство по тому простому соображению, что оно их ограждало от господства французского. В 1337 г. вопрос уже так не стоит. Смена династии спустя девять лет воспринята без осложнений, хотя сразу же отметили, что Валуа, по крайней мере первые из них, очень отличались от Капетингов. Последние управляли при помощи людей малознатных. Сенешали Бокера, Каркассона и Тулузы были мелкой или средней знатью, всей душой преданной королю. С Валуа же в Лангедоке, как начинают тогда его называть, появляется большое правительство, возглавляемое принцами, которых королю угодно наградить за службу или подкупить, чтобы предотвратить измену. Тем не менее все это не замедляет интеграционного движения.