Звезды царской эстрады - Кравчинский Максим Эдуардович (книги онлайн без регистрации полностью txt, fb2) 📗
Вертинский выступал в своем костюме Пьеро, с лицом, густо посыпанным пудрой. Он откидывал голову назад, заламывал руки и пел, точно всхлипывал: “Попугай Флобер”, “Кокаинеточка”, “Маленький креольчик”…
В Доме артиста я был, что называется, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Играл маленькие пьесы, пел песенки… Репертуар был разнообразный. Но одним из самых популярных номеров была фантазия на запетую в то время песенку:
Ах, мама, мама, что мы будем делать,
Когда настанут зимни холода?
У тебя нет теплого платочка,
У меня нет зимнего пальта.
Как-то раз ночью, когда я собрался уходить домой после выступления, я увидел в баре еще одно “представление”. В разных концах бара сидели две компании: одна – из офицеров квартировавшего в Одессе артиллерийского полка, другая – из офицеров Новороссийского полка, которые по случаю полкового праздника привели в бар свой полковой оркестр. Тамадой у новороссийцев был некий князь Нико Ниширадзе, давно уже вышедший в отставку, но служивший когда-то именно в этом полку.
Когда князю наскучило произносить тосты и чокаться, он встал и, тряхнув стариной, скомандовал:
– Хор трубачей Новороссийского полка, церемониальным маршем ша-а-агом-арш!
Грянул торжественный марш, и весь оркестр продефилировал между столиками. Тогда из-за стола артиллеристов встал пожилой полковник и возмутился:
– Безобразие, приводить ночью в кабак военный оркестр.
Князь Ниширадзе обиделся:
– Кто пьян, пусть идет домой спать.
Полковник возмущенно дернул плечами и демонстративно отвернулся. Князь снова отдал ту же команду оркестру. Взбешенный полковник вскочил, за ним вскочили другие офицеры, все они ринулись к Ниширадзе – и началась “гражданская война” местного значения.
Больше всего досталось капитану, случайно забредшему в бар. Он сидел на нейтральной территории, на которой как раз и сошлись противники. Его били и те и другие. Одно “удовольствие” было стоять в стороне и наблюдать, как ведут себя “сыны” добровольческой армии, как колотят они друг друга кулаками, бутылками, тарелками – чем попало. Больше всех переживал Морфесси – ведь офицеры били его посуду и ломали его мебель. Поэтому он потихоньку, по одному отделял дерущихся от общей массы, выпроваживал в вестибюль и дальше на улицу.
Одесса. Большая Московская гостиница
…Спустя несколько дней после происшествия в баре разнесся слух, что к Одессе приближается Красная армия. Белогвардейцы засуетились, побежали с чемоданами на пароходы. Я злорадно смотрел им вслед и испытывал удовольствие, видя их жалкими и ничтожными.
Полки красных ворвались в Одессу вихрем, и этот вихрь смел в море остатки беляков. Они уже не дрались с врагом, они дрались за каждое местечко на пароходе. Корабли отшвартовывались без гудков, посылая городу густые клубы черного дыма, словно свою бессильную злобу.
И было смешно при мысли, что все “спасители” России уместились на нескольких судах. Скатертью дорога! Но когда “дым” рассеялся, оказалось, что вместе с ними уехали Вертинский, Морфесси, Липковская и Кремер. Этого я не ожидал.
Их поступок мне был непонятен и тогда уже показался нелепостью. Ну да бог с ними, мало ли что может сделать растерявшийся, слабовольный и не представляющий ясно, что к чему, человек…
Размышляя о бегстве, допустим, Изы Кремер, я где-то догадывался, что она не смогла бы отказаться от своих интимных песенок, от любования роскошной жизнью, воспевания экзотики, от мечты о “далекой знойной Аргентине”, о той воображаемой Аргентине, в которой нет никаких революций и где ничто не мешает “наслаждаться” жизнью. То же самое для Вертинского, воспевавшего безысходность и отчаяние, “бледных принцев с Антильских островов”, – новая действительность, разрушавшая выдуманные миры, где “лиловые негры подают манто”, была не только неприемлема, но и враждебна. А лихие тройки, рестораны и кутежи, последняя пятерка, которая ставится на ребро, – все то, о чем пел в цыганских романсах хорошим баритоном Морфесси, – все это было напоминанием того, что потеряли прожигатели жизни и за что они теперь ожесточенно сражались»[19].
Два-три дня ползли тревожные слухи и оформились окончательно: экспедиционные войска покидают Одессу под угрозою Красной армии с севера.
Началась паника, завершившаяся такой же панической эвакуацией.
Спасайся, кто может!
Я остался в Одессе, желая спасти свои заложенные вещи, и я видел, как только на третий день после эвакуации заняла город Красная армия. Этой Красной армией была тысяча человек большевицкого сброда, одетого и вооруженного как попало. Вождем этого сброда был эксакцизный чиновник Григорьев. Стадо трусливых шакалов долго отказывалось верить в свой успех. А потом трусость сменилась наглостью, и Одесса была большевизирована по всем правилам искусства: грабежи, облавы чрезвычайки, расстрелы, изъятие излишков, митинги.
Несколько раз меня арестовывали, захватывали на облавах, но меня спасала моя популярность: меня выпускали из-за моего артистического имени.
– Ах, это вы, Морфесси? Ну, вы свободны!
Особенную симпатию питал ко мне какой-то грузинский отряд, он дважды выручал меня из лап местных русских большевиков.
Вообще же этот одесский режим был менее отвратителен, чем он мог бы быть, причина – комендант Одессы Домбровский, коммунизм которого был под большим сомнением. Впоследствии его расстреляли свои же.
Через него я решил добыть из сейфа мои заложенные драгоценности. Но Домбровский, при всем своем желании быть мне полезным и приятным, оказался далеко не всемогущим.
– На этот счет поговорите-ка вы лучше с товарищем Дыбенкою.
– С тем самым? – спросил я.
– С тем самым, – улыбнулся Домбровский. – Я вам дам к нему записочку.
Я увидел знаменитого Дыбенку, сожителя красной Мессалины Коллонтай, здоровеннейшего матроса, красивого мужицко-разбойничьей красотой. Дыбенко прочитал записочку, повертел ее в своих громадных руках.
– Видите, я, в сущности, конечно, мог бы и сам приказать, но это по части товарища Духовного. Пойдите к нему от меня. Стойте, я дам вам к нему записочку.
И потея от напряжения, бывший советский морской министр с трудом выводил какие-то каракули.
Насколько Дыбенко был громаден, настолько товарищ Духовный оказался крохотным, невзрачным юнцом. Этот юнец пообещал:
– Я займусь вашим делом. Придите завтра.
На следующий день он заявил мне:
– Этот сейф вместе с другими отправлен в Москву. Поезжайте в Москву и получите там свои вещи.
– Я в Москву не собираюсь.
– Тем хуже для вас. Это же единственный способ получить обратно то, что вы на своем буржуазном языке называете собственностью.
Махнув рукой на несколько десятков каратов, я решил в буквальном смысле слова «сидеть у моря и ждать погоды» и ни в каком случае не забираться вглубь России.
По всему угадывалась непрочность большевицкой власти в одесском районе. Войск было мало, и войска были третьестепенные, да и комиссарская головка не чувствовала себя крепко, а раз так, лучше быть на берегу Черного моря, нежели на берегу Москвы-реки.
Конечно, большевики принесли в Одессу голод. Ничего нельзя было купить на рынке, ни в лавках, да и лавки, и рынки были упразднены. Рабочее население Одессы, с таким нетерпением ожидавшее прихода большевиков, разочаровалось уже спустя месяц. Желудок – лучший политик, а желудок был пуст. Советская власть кормила рабочих не хлебом и мясом, а митингами. Какой-нибудь болтун, возвышаясь на грузовике, заливается соловьем, сулит пролетариату земной рай, а пролетариат, хмурый, бледный, оборванный, угрюмо слушает программную дребедень.
Чтобы хоть немного поднять эти не имевшие успеха митинги и заманивать на них толпы несчастных, одураченных людей, комиссары начали привлекать артистов – один продекламирует, другой пропоет.
