Горцы Северного Кавказа в Великой Отечественной войне 1941-1945. Проблемы истории, историографии и и - Бугай Николай Федорович
Военно-организаторскую работу партийных организаций автономных республик и областей в годы войны, направленную на укрепление обороноспособности региона, единства фронта и тыла, характеризовали труды Т.И. Афасижева, Ф.И. Кочиевой, Ч.С. Кулаева, П.Д. Тепуна, В.Ф. Шилина и других авторов14. Исследователи проанализировали работу партийных органов по подготовке кадров, проведению мобилизации, организации всевобуча. Осторожной критике стали подвергаться некоторые недостатки в работе партийных организаций региона (отсутствие своевременных выборов, просроченный стаж кандидатов в члены партии и т. д.). В отдельных публикациях отмечались трудности военно-организаторской работы в ряде автономий, например, в проведении мобилизации в горных районах Чечено-Ингушетии, Карачая, Черкесии, Дагестана. Историки указывали, что здесь усилилось сопротивление «асоциальных элементов», призывавших население к неподчинению и борьбе с советской властью15. Однако по-прежнему считалось, что указанные негативные явления не носили массового характера, а большинство населения Северного Кавказа, как и всей страны, стремилось отдать все силы борьбе с врагом.
Значительное внимание уделялось переводу экономики региона на военный лад и ее восстановлению после оккупации, участию жителей в трудовых движениях и других патриотических инициативах, различных формах помощи фронту16. Вопросы истории комсомольских организаций региона военного времени рассматривали К.Г. Ачмиз, И.К. Добагов, С.Н. Якаев и другие авторы17. Они раскрыли роль и задачи северокавказских организаций ВЛКСМ, различные направления в их деятельности, описали подвиги комсомольцев региона на фронте и в тылу. Советские историки стремились доказать, что на Северном Кавказе представители всех классов и социальных групп, как и в целом в стране, сплотились в борьбе за Победу18.
Работы многих исследователей проблемы были выполнены на близкой источниковой базе, основу которой составляли партийные и советские документы. Многие материалы военного времени оставались засекреченными, что также сужало возможности историков. В частности, был ограничен доступ исследователей к документации высших партийных органов, их переписке с местными партийными комитетами, документам НКВД, НКГБ и НКО СССР, других ведомств. Значительно меньше внимания уделялось источникам личного происхождения, так как считалось, что они субъективны и менее достоверны, чем официальные советские документы.
Историков, пытавшихся отстаивать самостоятельную позицию, ожидали ограничения в доступе к архивам, лишение других возможностей работы. В результате при характеристике событий военного времени исследователи в лучшем случае отмечали «некоторые отрицательные явления в деятельности отдельных местных партийных органов в период временной оккупации части территории» региона. Многочисленные недомолвки, оговорки, намеки и полунамеки выполняли перестраховочную функцию, подчеркивали «незначительность» указанных явлений, предоставляя возможность посвященному читателю самому догадаться, о каких событиях шла речь.
Несмотря на значительное количество работ на данную тему, позиции их авторов достаточно близки. Дискуссии вызывали лишь отдельные вопросы. Как правило, представители региональной историографии предпочитали придерживаться подходов, заложенных в обобщающих трудах и разделяемых большинством советских исследователей. Более «гладкие» работы приносили меньше трудностей, и, напротив, самостоятельные исследования вызывали критику оппонентов, создавая дополнительные проблемы их авторам. В итоге местный материал нередко использовался лишь в качестве примеров, подтверждающих выводы, сделанные на общесоюзном уровне. Новизна отдельных региональных исследований выражалась лишь в количестве вводимого в научный оборот фактического материала, типичного по своему содержанию, а новые источники оказывались однообразными по типу и способу изучения.
Общность позиций историков основывалась прежде всего на единых теоретико-методологических принципах и методах исследования. Основой советской историографии выступал исторический материализм в его догматизированной форме, которую он приобрел в советском обществознании. История горцев Северного Кавказа в годы войны изучалась на основе принципов исторической закономерности, объективности и классового подхода. При этом многие исследования отличались жестким детерминизмом, отказом от альтернативности, однолинейностью и предопределенностью в понимании исторических событий военного времени.
Влияние идеологии на развитие науки не следует понимать чересчур упрощенно, оно не сводилось к одному лишь внешнему контролю со стороны партийной и государственной цензуры. Не меньшую роль играл своеобразный «внутренний цензор», оказывавший значительное влияние на самоограничение исследователей, влияние которого только начинает осознаваться в современной историографии.
Сравнительно недавно исследователи стали обращать внимание на используемую в советской историографии терминологию. Работы военного и послевоенного времени по своему стилю напоминают выступления партийных пропагандистов, в них широко применялась эмоционально окрашенная и идеологически заряженная лексика, различного рода эвфемизмы. В последующие годы терминология исследований о войне сохраняла идеологизированный и политизированный характер.
Так, все лица, сотрудничавшие с оккупантами, нередко назывались «власовцами», а также «изменниками Родины», «предателями» и «фашистскими холуями». Между тем Русская освободительная армия генерала А.А. Власова была создана уже в конце войны, а значительная часть других коллаборационистских формирований оставалась ему неподконтрольной. Поэтому понятие «власовцы» не охватывает всех участников вооруженных формирований, воевавших на стороне Третьего рейха. Термины «изменники» и «предатели» имеют негативные коннотации, придавая соответствующую правовую и морально-этическую оценку сотрудничеству с противником. Для обозначения оккупационной прессы использовались такие слова и выражения, как «газетки», «газетенки», «лживые и грязные листки», которые выпускали «агенты Геббельса», исследователи разоблачали «ложь фашистских борзописцев» и т. д. Эти понятия применялись не только в популярных, но и в достаточно добротных, содержательных исследованиях, выполненных на солидной источниковой базе. Причины их использования объясняются уже тем, что историки нередко переносили в свои исследования сам стиль документов, лексику и фразеологию фронтового времени. Иногда это происходило сознательно, с целью передать колорит эпохи, порой – неосознанно, в этом случае исследователь подчинялся языку используемых им текстов. Свою роль играла и сложившаяся система представлений о войне и ее месте в массовом сознании советского общества, так как изучение военных событий было тесно связано с воспитательными задачами.
С 1990-х гг. берет начало современная российская историография проблемы. Начало новому этапу в развитии отечественной исторической науки положили общественно-политические и экономические перемены, происходившие в стране во второй половине 1980-х гг. Однако в историографии рассматриваемой проблемы, как и Великой Отечественной войны в целом, они сказались несколько позже. Сам переход к новому этапу в развитии историографии носил постепенный характер, поскольку требовалось время для определенного переосмысления, отказа от прежних догматизированных положений.
Отсутствие кардинальных перемен в работах большинства профессиональных историков во второй половине 1980-х гг. было особенно заметно на фоне публицистики, активно пересматривавшей многие вопросы советской истории, включая и судьбы горцев Северного Кавказа в период Великой Отечественной войны. При этом пересмотр взглядов нередко выражался в изменении прежних оценок на противоположные. В результате сложилось эмоционально-критическое направление в изучении истории Великой Отечественной войны, акцентировавшее внимание только на негативных ее сторонах, которым раньше не находилось места в советских исторических трудах.
