Рассвет над Киевом - Ворожейкин Арсений Васильевич (бесплатная регистрация книга TXT) 📗
Такие методы воспитания только унижают человеческое достоинство, и у подчиненного подчас просто опускаются руки.
— Ну, Тимоха, ты настоящий Макаренко, — заметил Кустов. — Я на твоем месте, пожалуй, не выдержал бы, вскипел!
— Психануть — дело не хитрое, — с грустью ответил Тимонов. — Что толку-то?
— Но механика наказать все-таки надо. Так оставлять нельзя, — обратился Лазарев ко мне. — Тут Тимохиных прав мало. Необходимо вмешаться вам или командиру полка.
— По-моему, все уже решено, — поддержал я Тимонова.
— Как так решено? — удивился Лазарев. — Мы воюем, а техники сидят на земле. Им не нужно давать никакого спуска! Наказать нужно хотя бы для того, чтобы не было повадно другим. Лучше будут работать!
Конечно, можно было бы просто запретить Лазареву обсуждать решение Тимонова, одобренное мной, командиром эскадрильи. Но назрела необходимость поговорить.
Формально Лазарев прав: каждый провинившийся должен нести ответственность. Но разве всегда полезно наказание?
У нас в полку все инженеры, техники и младшие специалисты работали не только с полным напряжением, на какое способен человек, но и часто сверх сил. Лазарев не хотел этого понять.
Раньше Лазарев не отличался ни строгостью, ни требовательностью. У него с подчиненными были чрезмерно приятельские отношения. После того как его сбили, Лазарев изменился. После несчастья люди обычно делаются внимательнее к другим. А Лазарев замкнулся, стал обидчив и резок до грубости. К «земным» людям проскальзывало неуважение и отсюда: «Мы воюем, а техники сидят на земле. Им не нужно давать никакого спуска». Это мешало в работе. Об этом мы с ним уже говорили, но, видимо, до него не дошло.
— Так, значит, ты сторонник наказания? — спросил я.
— Да.
— Отдать под суд, так, что ли?
— Зачем под суд? Хватит ареста суток на пять.
Мы отошли от самолетов и сели. В дружеской беседе Лазарев смягчился, но все же продолжал отстаивать свое мнение. Пришлось ему напомнить, что он не так давно поплатился в бою из-за своей ошибки.
— Меня тогда противник наказал. Я за свою оплошность кровью расплатился.
— По-твоему, за любую ошибку все должны жестоко расплачиваться? — спросил Кустов.
— Что вы на меня напали? Не я же виноват в срыве стрельбы. — Сергей, сдаваясь, натянуто улыбнулся. — Пускай Тимоха сам решает. Я тут ни при чем.
— Я считаю, — сказал Тимонов, — для нас всех сознание собственной вины — самое действенное наказание. Механик здорово переживает. Зачем же зря трепать ему нервы? Ошибиться каждый может. Да и ты сам, Сережа, когда летали еще из Прилук, раз так увлекся погоней за «мессершмиттом», что оставил нас, хотя нам было очень жарко. Тебя же за это только пожурили. Забыл?
— Помню такое дело. Уж очень я хорошо тогда присосался к «мессу». Жалко было его упускать.
Беседуя, мы незаметно переключились на разбор воздушной стрельбы.
— Вообще говоря, ты, Тимоха, овладел стрельбой на «пять», — сказал Лазарев. — Особенно ловко ты приспособился сзади подходить к вражеским самолетам при атаке, ну прямо-таки впритык. Я так не могу. Я даже, грешник, позавидовал, когда ты раз у меня на глазах классически снял «лапотника». Короткая очередь — и он, как бочка с порохом, взорвался.
— Тут нужно приноровиться и обязательно учитывать высоту. Чем выше, тем труднее определить расстояние до самолета. Даже цвет его меняется. Если все точно рассчитать, можно любого противника сбить одной короткой очередью.
— Правильно, Тимоха! — подтвердил подошедший к нам начальник воздушно-стрелковой службы полка капитан Рогачев. — Самолет можно завалить не только одной очередью, но даже одним снарядом.
— Это случайность, — заметил Лазарев.
— Нет, — не согласился Василий Иванович, подсаживаясь к нам. — В первую мировую войну французский летчик Рэне Фонк имел больше сотни личных побед. Он летал с однозарядной тридцатисемимиллиметровой пушкой. Выстрел — и самолет противника рассыпался. Маневр и расчет. Его называли «воздушным математиком».
— А наш русский летчик Крутень в первую мировую войну? — напомнил Кустов. — Я о нем еще в детстве читал. Он одной очередью, тремя — пятью патронами, сбивал самолет. А Горовец? — Игорь вопросительно взглянул на Рогачева. — О его методе стрельбы что-нибудь известно?
— Пока ничего.
— Скорее всего, он подошел сзади к «юнкерсам», уравнял свою скорость с противником и давай чесать, — предположил Тимонов.
— Очевидно, так, — подтвердил Рогачев. — Если бы он после каждой атаки отваливал от бомбардировщиков, то ему потребовалось бы для девяти атак не меньше пятнадцати — двадцати минут. За это время противник успел бы несколько раз отбомбиться.
Разбирая свои воздушные бои, мы пришли к единому мнению, что до сих пор еще не все научились хорошо стрелять. Вспомнили, как кое-кто из нас засомневался, когда впервые мы услыхали, что Александр Горовец в одном бою уничтожил девять фашистских бомбардировщиков. Хватит ли на истребителе боеприпасов на столько самолетов? Теперь сами давно уже убедились, что вполне хватит. Только нужно уметь метко стрелять.
К сожалению, опыт Горовца — этого непревзойденного мастера воздушной стрельбы — до сих пор нигде не описан. Очевидно, обстановка на фронте тогда не позволила подробно вникнуть во все тонкости последнего его боя. Так иногда в напряженных делах войны остаются неизученными великие подвиги отдельных людей, заслуживающие специальных исследований наряду с выдающимися событиями военной истории.
Раз на раз не приходится. В следующий вылет мы потерпели неудачу. Вернулись мрачные.
— Никто из нас не виноват, — успокаивал командир полка. — Я получил приказание на взлет, когда бомбардировщики были уже над фронтом.
Но слова его не могли утешить. Мы только что видели перепаханные фашистскими бомбами позиции наших войск. Невольно думалось о раненых и убитых.
— Минут на пять раньше, и «юнкерсов» мы бы отогнали, — продолжил командир.
— Да, минут бы пять, — отозвался Лазарев и с раздражением отшвырнул подбежавшую к нему собаку.
