Ад-184 (Советские военнопленные, бывшие узники вяземских «дулагов», вспоминают) - Авторов Коллектив (читать книги онлайн полностью .TXT) 📗
1942, январь — март — работала в лазарете Вяземской горбольницы, окруженной двумя рядами колючей проволоки. Голод. Отсутствие лекарств. (Лазарет № 1 «Дулага-184».)
1942, март — май — отправка переболевших тифом в Смоленский лагерь. Перевод медработников в лазарет военнопленных. Работа в сыпнотифозном корпусе. Ночные дежурства, голод, «куриная слепота». Отправка «добровольцев» эшелоном из Смоленска в Германию…
«Нас гнали по грязным дорогам целый день и ночь. Неделю назад пригнали сюда [121]. Дрожало на ветру чадящее махровое пламя, оно слабо освящало развалины и шеренги вражеских солдат на подходе к ним. Солдаты, взмахивая прикладами, загоняли нас вниз под эти развалины. Выстрелы, брань, удары, хрипы и стоны сливались в страшный неумолкающий звук. Под ногами заплескалась вода. С каждым шагом она поднималась все выше. Вот уже начала заливаться в сапоги, дошла до бедер. Потом я уперлась в стену, и напор идущих сзади людей уменьшился. В темноте слышалось дыхание загнанных людей. „Спасите, тону“, — раздался одинокий голос и тут же перешел в бульканье. Кто-то схватил меня за ногу, и я упала, погрузившись по грудь в холодную воду. Я вскрикнула. Невидимая рука помогла мне встать. Наверху, там, откуда нас пригнали, раздался взрыв, и на какой-то миг я увидела сплошную массу людей, раскрытые в крике рты и полные ужаса глаза. Толпа шарахнулась в нашу сторону, меня так сдавили, что я потеряла сознание. Через какое-то время я вновь услышала выстрелы, гул голосов, бульканье воды под ногами. Толпа, сдавившая меня, не дала мне упасть в воду. Выстрелы вблизи постепенно утихли, и хриплый немецкий голос приказал: „Руэ! Одер вир шиссен!“ („Спокойно! Или будем стрелять!“).
Шли часы, мы продолжали стоять в воде, опираясь друг на друга. Начинался день, но свет едва проникал из маленьких окошек под потолком. Против единственного, уходящего вверх выхода из подвала чадным, багровым пламенем горел костер. Около него постоянно находилось несколько гитлеровцев. Только это место около костра не было залито водой.
Все остальное пространство, стоя по колено, а то и по пояс в воде, занимали люди. Выйти на сухое место было нельзя. Гитлеровцы убивали каждого, кто к ним приближался. Сухая площадка уже была окружена валом мертвых тел, наполовину погруженных в воду.
Багровые блики пламени отражались в остекленевших глазах мертвых и тонули в открытых в последнем крике ртах.
По ночам, желая осветить темноту подвала, конвойные, выхватив из огня раскаленные головни, бросали их в храпящую массу людей. На любой шум или движение в подвале немедленно отзывались стрельбой или бросали гранаты. Ноги стыли в ледяной черной воде, которая не замерзала, кажется, только потому, что ее согревали человеческие тела. Те, кто уже не мог стоять, опускались в воду.
Умирающие не стонали и не хрипели, они захлебывались.
Через два дня оставшихся в живых выгнали из подвала на первый этаж под открытое небо. Смерть освободила место для нас. От края до края помещение было набито людьми. Цементный пол был устлан трупами. Живым едва хватало места, чтобы стоять, и они складывали их друг на друга.
В течение короткого дня поздней осени можно было выходить на огороженный колючей проволокой двор. Там один раз в день сбрасывали с грузовиков пачки концентратов горохового супа и пшенной каши, захваченные в нашем интендантском складе. И это на многие тысячи людей (по слухам, в лагерь согнали около сорока тысяч пленных, через месяц осталась половина). Изголодавшие люди бросались к еде, их встречали пулеметные очереди или взрывы гранат. Осталось выбирать между голодной смертью или смертью от пули.
Через колючую проволоку жители города видели наши страдания и пытались помочь. Закутанные в тряпье женщины и дети подходили к проволоке и перебрасывали сверточки с какой-то едой. Пленные бросались к ним, на вышке стучал пулемет. Люди падали с протянутыми к пище руками. Падали и женщины по другую сторону забора. Помочь нам было невозможно. К мукам голода и холода присоединилась жажда. В подвал, где была вода, пройти уже было нельзя: вход в него закрывала гора трупов. Люди пили, отцеживая через тряпку, жидкую грязь со двора, перемешанную тысячами сапог.
За минувшие дни мне один раз досталась пачка концентрата. Через оконный проем, наполовину загороженный стеной из трупов, мне видны двор и ворота. Грузовик въезжает во двор и останавливается посередине. Я вижу пленных, которые со всех сторон тянутся к этому грузовику, впившись в него голодными глазами. Пулеметы на вышках тоже, как по команде, поворачиваются в эту же сторону. Гитлеровцы в грузовике поднимают руки с зажатыми в них гранатами.
Я медленно встаю. Нужно идти. Там, около грузовика, меня наверняка убьют. Это лучше, чем умереть так, как умирает лежащий рядом на полу боец. Грязные худые руки скребут цементный пол. Полузакрытые, со слипшимися от гноя ресницами глаза смотрят куда-то вверх. По грязному синеватому лицу ползают вши. Изо рта раздается натужный хрип. Мертвых и умирающих больше, чем живых, а живые больше похожи на мертвых, вставших из могил. Я не хочу умирать так, и поэтому мне надо идти.
За пустыми оконными проемами (здание начали строить еще до войны, но не успели покрыть его крышей и вставить окна) что-то кричали конвойные. В окно справа вдруг влетела граната и взорвалась у северной стены, где было особенно много людей (там не так дул ветер). Крики боли и ужаса вызвали в ответ еще более сильную стрельбу. Что же это делается на свете? Да, мы все согнаны в эти голые стены — пленные. Да, нас схватили гитлеровцы, которые сейчас неудержимой лавиной катятся по Украине, Белоруссии, Смоленщине. Уже несколько дней не слышно канонады, умолкла где-то на востоке. Где наши теперь? Многим посчастливилось: они пали в бою, других, менее счастливых, убили сразу в плену. А мы здесь. Хуже голода мучают жажда и холод. В голове неотвязная мысль: хоть бы один раз удалось согреться перед смертью. А смерть, она тут, рядом: на этаже появляются эсэсовцы с автоматами. Выкликают фамилию. Встает человек и тут же падает, сраженный автоматной очередью. Все это повторяется. На третью фамилию никто не откликается. Ее повторяют. Опять никто. И вдруг раздаются какие-то голоса: „Вот он, здесь запрятался“. Автоматы бьют прямо в гущу людей. Следующий встает сам. Потом вновь молчание в ответ на фамилию, и опять предательские голоса, и вновь стрельба по толпе. На душе тяжелая тоска. Как после этого жить? Полумертвые люди предают друг друга. Идут дни. Каждый день сотни убитых и умерших. Мертвых уже гораздо больше, чем живых. Хмурым утром седьмого ноября поднимается дикий шум. Сотни голосов кричат: „Всех распускают по домам. Москва взята!“. Первая мысль — конец этому аду! Ее тут же заглушает другая: Москва! Я рыдаю, уткнувшись в холодную кирпичную стену. Ничего мне не нужно, если пала Москва. Через некоторое время в голову приходит четкая мысль: „Это неправда. Этого не может быть“. И высыхают слезы.
Был конец ноября 1941 года. Стояло хмурое утро. Внезапно во дворе началась все нарастающая стрельба, усилилась хриплая брань, крики. На этаже появились солдаты и эсэсовцы. Урожая автоматами, они стали выгонять пленных во двор.
Тех, кто не мог подняться, пристреливали. На лестнице образовалась давка. Передние не успевали выходить, а на задних напирали немцы с криком и стрельбой. Между верхним и нижним этажами было широкое окно. Через него мне удалось увидеть, что происходило во дворе. Шел еврейский погром. Эсэсовцы отбирали евреев и отгоняли их вправо. Более месяца, проведенные в этом лагере, сделали мне смерть милее жизни. Не раз уже я сама лезла под пули, но когда увидела, как убивают евреев, как над ними издеваются эсэсовцы, спуская на них собак (описывать это я не в состоянии), и представила, что же они могут сделать с женщиной, то постаралась задержаться на лестнице, пусть пристрелят здесь. Задержаться не удалось, поток людей вынес меня на крыльцо. Тут же ко мне подлетел высокий эсэсовский офицер:
