Бриг «Меркурий» - Тренев Виталий Константинович (е книги .txt) 📗
Мартынов осмотрел поврежденную ногу. Очевидно, были растянуты и надорваны связки. Ступить на ногу было почти невозможно, а итти и вовсе было нельзя. Приходилось продолжать путь, не сходя с хрупких и валких нарт.
Застывающая нога ныла немилосердно. Холод еще сильнее разжигал боль. Но остановиться и отогреть больную ногу значило потерять несколько часов, десяток-полтора верст.
Вечером ногу пришлось оттирать снегом. Мартынов боялся, что отморозит ее. На другой день стало ясно, что неподвижность ноги обрекает ее на обмораживание, а двигать ею нельзя было от боли. Мартынов еще сократил время отдыха и все торопил своих спутников. Нога распухла так, что трудно было снимать широкий меховой сапог. День за днем, стиснув зубы, лежал Мартынов на валких нартах, страдая от холода и невыносимой боли в ноге.
Но вот однажды боль стихла, нога онемела и была как чужая. Сознание мутилось у Мартынова, и отчаяние охватило его. Вечером Мартынов не стал разуваться и оттирать ногу. Утром он подозвал Семенова и объяснил ему всю важность кожаной сумки и лежащего в ней приказа. Он сделал это на случай, если окончательно потеряет сознание.
Бородатый молчаливый казак кивал головой, слушая слабый голос есаула.
— Не сумлевайся, ваше благородие, доставим, — сказал он и гикнул на собак.
Караван тронулся в путь. Казак бежал на лыжах рядом с нартами. Мартынов забылся. Ему казалось, что он лежит у себя в спальне на широкой ковровой тахте и сейчас Васька придет открывать окно.
В темноте где-то — непонятно, не то близко, не то далеко — мелькнули, скрылись, снова мелькнули и тихо затеплились несколько огоньков.
— Ваше благородие, Петропавловск видно, — сказал Семенов, наклоняясь к нарте, где лежал Мартынов.
Эти слова электрическим ударом потрясли есаула. Петропавловск видно?! Что-то невероятное было в этих словах. Значит, правда?! Ведь казалось, ничего нет в мире, кроме холода, снега, собачьих упряжек, гор, торосов, ледяных полей, вечного движения вперед, к недостижимой цели. Петропавловск!
С трудом повернув онемевшую ногу, превозмогая одеревянелость застывших мускулов, Мартынов повернулся, приподнялся и увидел огоньки. Собаки неслись во весь опор, нарты заносило и швыряло по накатанной дороге. Впереди — неизвестно, далеко или близко — теплились и мерцали огоньки.
— Ныне отпущаеши… — трясущимися губами прошептал Платон Иванович, чувствуя, как слезы выступают у него на глазах.
Вот мимо промелькнуло что-то темное, вроде дома. Вот забор. Вот светится чье-то окно.
— Куда заехать прикажете?
— Нет ли тут гостиницы?
— Есть вроде трактира заведение.
— Ну, туда!..
Семенов и коряк под руки ввели Мартынова на крыльцо и открыли дверь. Клубы пара повалили из теплой низкой залы, освещенной оранжевым трепетным пламенем свечей.
Под потолком ходили клубы сизого дыма. Из открытой двери в соседнюю комнату доносился стук биллиардных шаров. Несколько человек сидели за столом, разгоряченные, и смеялись чему-то. Они не обратили внимания на вошедших. В глубине комнаты была стойка с бутылками и самоваром. За нею стоял старик с остроконечной бородой и в жилетке поверх розовой рубахи.
Мартынова подвели к стойке.
— Чего изволите-с? Видно, издалека-с? — спросил старик, опираясь на стойку и наклоняясь вперед.
— Из Иркутска. Мне нужно комнату, чтобы переодеться и побриться. Можно ли? — слабым голосом отвечал Мартынов, чувствуя, что в душном теплом воздухе силы вот-вот оставят его.
— Можно-с! Можно-с, сударь! Батюшки мои, из самого Иркутска! Да как же вы добрались в такую стынь? — засуетился старик. — Сюда, пожалуйста, сударь!
Говор и шум смолкли в зале. Мартынов, двигаясь, как в тумане, заметил, что любопытные лица смотрят на него повсюду, а в дверях биллиардной, глядя на него, стоят игроки с киями в руках.
В отведенной ему комнате есаул переоделся при помощи Семенова, держа себя в руках чудовищным усилием воли. В тепле нога его ожила, и снова началась сильная боль. Мартынову начинало казаться, что он бредит, что сейчас очнется и все окружающее исчезнет и снова будет ночь, снег, дымный костер и скулящие от холода собаки. Много мучений доставила больная нога. Она распухла так, что пришлось разрезать меховой сапог, кожа почернела и потрескалась. Надевая форменные брюки, пришлось разрезать штанину внизу. Нечего было и думать, чтобы надеть сапог. Мартынов был в отчаянии. Однако делать было нечего. Ногу поверх форменных брюк обмотали мягкой оленьей шкурой и обвязали шпагатом. Старик хозяин сам вызвался сбрить свалявшуюся черную бороду есаула и сделать из нее бачки. Когда все было кончено, есаул попросил зеркало. Впервые за два с лишним месяца он увидел свое лицо.
Страшное, почернелое, со струпьями на щеке и носу, с ввалившимися глазами, оно казалось непомерно скуластым.
Он поднялся, застонав от боли, застегнул измятый мундир и, надев форменную фуражку, завернулся в шубу. Старик хозяин подал ему палку. Семенов и коряк с помощью старика вынесли есаула и усадили на нарты.
Снова заскрипел снег под полозьями, и через несколько минут нарты остановились у дома с сияющими через обледеневшие стекла окнами. Это был дом Завойко, губернатора Камчатки.
Снова мучительное путешествие на крыльцо при помощи спутников. Как во сне, Мартынов открыл дверь. Два лакея вскочили с лавок ему навстречу.
— Есаул Мартынов, — еле слышно сказал им Платон Иванович, отдавая шубу и фуражку.
— Есаул Мартынов! — прокричал лакей, распахивая перед ним двери и с нескрываемым изумлением глядя на помятое платье и обмотанную оленьей шкурой ногу визитера (у Завойко был вечер).
Мартынов шагнул к раскрытым дверям, опираясь на палку. В глазах потемнело от боли, но он превозмог себя.
Навстречу ему шел небольшого роста человек в распахнутом мундирном сюртуке, с красивым круглым лицом, на котором вместе с любезной улыбкой было выражение недоумения. За ним в ярко освещенном зале виднелись еще какие-то любопытные и удивленные лица.
Приставив палку к стене, есаул вытянулся во фронт, красивым четким жестом выдернул из левого обшлага пакет и шагнул вперед. Невыносимая боль пронизала его, в глазах потемнело, но он успел твердо сказать, подавая пакет:
— Есаул Мартынов, курьером от генерал-губернатора, имею честь явиться!
Завойко принял пакет и невольно посторонился. Мартынов во весь рост рухнул перед ним на пол.
Раздались женские крики, изумленные возгласы мужчин. Гости толпились к дверям, желая увидеть, что случилось.
Два флотских офицера перенесли на диван бесчувственного есаула.
Сквозь группу гостей поспешно протеснился доктор. Он расстегнул крючки чересчур свободного воротника мундира на исхудавшей шее Мартынова, кто-то подал стакан воды; он побрызгал на есаула, но тот не приходил в себя.
— Предельное истощение, — сказал доктор, щупая пульс и оборачиваясь к вопросительно смотревшему на него Завойко.
— А с ногой у него что-то, — проговорил капитан транспорта «Двина», указывая на безобразно замотанную в шкуру ногу есаула.
— Господа, господа, прошу прощения! — проговорил доктор, которого теснили любопытствующие гости. — Господа, прошу вас перейти в другую комнату.
При есауле осталось несколько офицеров, Завойко и доктор. Он размотал шкуру, еще больше разорвал штанину. Склонившись низко, осмотрел ногу и, поднявшись, тихо сказал:
— Обморожена. Следовало бы ампутировать стопу. Все молчали.
— Риск огромный, господин Мартынов слишком ослабел, — прибавил доктор.
— Надо все сделать, чтобы спасти его и сохранить ему ногу, — сказал Завойко.
Мартынова немедленно перенесли в лазарет. И, в то время как петропавловский врач и врач «Авроры» хлопотали над бесчувственным Мартыновым, в кабинете Завойко обсуждались практические мероприятия по эвакуации Петропавловска.
Железный организм Мартынова благополучно вынес ампутацию. Уход за ним был самый тщательный. Жена Завойко и жены других офицеров поочередно дежурили у его постели. Кормили его всем, что только можно было достать лучшего и питательного. Между тем как Мартынов медленно, но верно выздоравливал, Петропавловский гарнизон день и ночь работал, готовясь к походу. Снимали и срывали батареи, разгружали склады и грузили корабли. Во льду Авачинской губы прорубили канал и подвели суда ближе к выходу, чтобы при первой возможности выйти из бухты. Весна началась быстрая и дружная. Город опустел, все официальные лица и часть жителей перебрались на корабли. Остались только те, кто корнями прирос к камчатской суровой земле.
