Традиции чекистов от Ленина до Путина. Культ государственной безопасности - Федор Джули (прочитать книгу TXT) 📗

В последние годы, со времен прихода к власти Владимира Путина и многих его бывших коллег по КГБ, слово «чекист» упрочилось в английском лексиконе. «Чекист» мигрировал в английский язык вместе с его постсоветским собратом «силовик». Оба термина используются в англоязычных СМИ для обозначения лиц, связанных с органами безопасности, «силовики» – конкретно для обозначения военной и мидовской элиты в современной российской политике.

ЧК, созданная в 1917 году, была сразу же объявлен органом, качественно отличающимся от всех прочих институтов подобного рода. Советская официальная риторика всегда старалась подчеркнуть уникальность и беспрецедентность ЧК. В советскую эпоху Чрезвычайный комитет настойчиво представился как особый «орган государственной безопасности нового типа» [11]. Само создание ЧК ознаменовало начало совершенно новой эпохи тотального надзора государства над обществом.

Изначально этот термин стал использоваться в первую очередь для того, чтобы провести различие между советскими органами безопасности и их предшественниками, с одной стороны, и капиталистическими аналогами – с другой. Люди Дзержинского были не представителями тайной полиции, а чекистами, – в этом и заключалось самое главное их отличие. Важно то, что новый термин дал возможность стереть ассоциации с царской охранкой и таким образом позволил обойтись без фундаментального противоречия между заявленной освободительной целью Октября и существованием советской тайной полиции [12].

Реальное значение этого термина всегда было расплывчатым. Термин «чекист», с одной стороны, насыщен смыслами и ассоциациями, с другой же – исключительно неуловим и сложен в определении. Пример тому – случай, который приводит в своих воспоминаниях Филипп Бобков, бывший глава Пятого, антидиссидентского, управления КГБ [13]. Бобков вспоминает один важный разговор с Андроповым – тогда Андропов предложил Бобкову возглавить только что созданное Пятое управление. Очертив свое представление о новом отделении, Андропов сказал Бобкову: «Новое управление должно противостоять идеологической экспансии, направляемой из-за рубежа, стать надежным щитом против нее. И здесь очень важна роль чекистских методов работы». Бобков не пишет, что он ответил на эти слова вслух, но приводит свои мысли: «“Чекистские методы”? Что он имеет в виду? – подумал я» [14]. Иначе говоря, реальное содержание категории «чекист» было неясным и туманным даже для выдающихся и опытных чекистов, прекрасно разбиравшихся в чекистских «священных писаниях» [15].

В сущности, категория «чекист» всегда содержала в себе элемент тайны. Чекист никогда не был нейтральным представителем государства. С самого начала он был наделен сакральными атрибутами, мистическим значением и аурой тайны, которая возникла отчасти по причине свойственной чекистам жестокости, отчасти вследствие культа революции [16]. Подобный образ чекиста был коллективным детищем поэтов и писателей молодого Советского государства, многие из которых были болезненно очарованы только что созданными советскими органами безопасности. Писатель Исаак Бабель, как известно, называл чекистов «святыми людьми» [17]; чекист для Вели-мира Хлебникова был наполовину Иисусом, наполовину Нероном, купавшим людей «в ду́ше смерти» [18], – и это лишь пара примеров.

Размытость значения этого термина объясняется и тем фактом, что сам термин «чекист» окружало жесткое табу [19]. Мифы, создаваемые вокруг ЧК, не упрочились бы без установления ряда запретов на интерпретацию истории этого органа и прежде всего на упоминание тех фактов, которые противоречили бы основным догматам мифа и тем самым ставили бы под сомнение и легитимность всего советского проекта, и заявления о его широкой и прочной поддержке народом. С особенной силой заглушали авторов работ о Красном терроре, самом болезненном эпизоде истории ЧК [20].

Сквозной темой книги являются отношения чекизма и морали – отношения, которые всегда были тесными, непростыми и тягостными. Меня в этой теме прежде всего заинтересовала необъяснимость образа Дзержинского как символа моральной чистоты. Меня также потрясло то, насколько часто в советских и постсоветских официальных документах чекисты упоминались в связи с вопросами морали и концепцией «нравственной чистоты» [21].

Именно благодаря мифам, созданным вокруг фигуры чекиста, существование са́мой могущественной тайной полиции в истории стало казаться таким «естественным». Перефразируя Барта, скажу, что эти мифы трансформировали историю в естество и заставили случайное казаться вечным [22]. Аналогичный процесс идет полным ходом и в современной России, где чекист вновь мифологизируется и возвращается в российскую действительность. Однако, как я надеюсь показать в своей книге, чекистское доминирование в российском социальном, культурном и политическом ландшафте – феномен не естественный и не неизбежный, он основан исключительно на той мифологии, которая старательно создается и воссоздается.

Источники

В работе над книгой использованы советские архивные материалы, статьи из периодической печати и мемуары, а также художественная литература, поэтические произведения и фильмы. Во второй части книги я сосредоточиваюсь на материалах, созданных и/или одобренных ФСБ, поскольку они служат наиболее достоверным источником официальной линии. Я также обращаюсь к воспоминаниям чекистов, опубликованным в постсоветскую эпоху, анализирую представления о государственной безопасности, распространяемые российскими СМИ и популярной культурой, соответствующие комментарии и публичные обсуждения.

Часть I

Советский чекизм

1. Заповеди Дзержинского

Эта редакторская передовица, осмеивавшая критиков Дзержинского за их примитивный страх перед его властью, была опубликована в газете «Правда» вскоре после смерти Дзержинского в июле 1926 года. Я решила начать раздел о советском культе Дзержинского с этой цитаты потому, что она в некотором роде отражает причудливый набор качеств, приписываемых Дзержинскому. В передовице из «Правды» Дзержинский предстает перед нами как фигура мистическая, легендарная. Он олицетворяет собой истинного чекиста. Символический статус Дзержинского, этого архетипа чекиста, настойчиво подчеркивался в советском менталитете. После смерти Дзержинского было объявлено, что он сросся «с ЧК, которая стала его воплощением» [2]. Эту идею развил Безыменский в поэме «Феликс» (отрывки из которой были опубликованы в «Правде» в девятую годовщину образования ЧК в декабре 1926 года [3]). В этом произведении отец объясняет своему маленькому сыну, что «Феликс» и «ВЧК» суть одно и то же [4]. Статус архетипа, или прототипа, также подтверждается главным прозвищем Дзержинского – «Первый чекист». По сути, отделить или освободить фигуру Дзержинского от термина «чекист» невозможно, ведь это практически синонимы. Дзержинский был главным олицетворением стиля этой организации.

Он был средоточием подавляющего большинства чекистских ритуалов и традиций. Ключевые даты биографии Дзержинского формировали и организовывали официальный чекистский календарь. Так, например, молодые контрразведчики давали всегда присягу в день рождения Дзержинского (11 сентября), а зарплата чекистам выплачивалась 11 числа каждого месяца. Ритуалы, прославлявшие Дзержинского, существовали и в самом обществе: так, в первые годы советской власти молодые люди организованно собирались и совершали агитпоходы по различным священным местам, связанным с именем Дзержинского [5], а в детских домах часто создавали специальный уголок, посвященный Дзержинскому [6]. Имелся целый корпус агиографической (жития святых) литературы о Дзержинском, включая такие работы, как «Солдат великих боев: жизнь и деятельность Ф. Э. Дзержинского» (1961), «Рыцарь революции» (1967); «Дзержинский в моей жизни» (1987), «Феликс – значит счастливый» (1974) и многие другие. Кроме всего прочего, Дзержинский был главным героем тщательно разработанного мифа об основании советской секретной службы, в чем мы скоро убедимся.