От Монтеня до Арагона - Моруа Андре (чтение книг .txt) 📗
Должен заметить, что мне трудно сказать что-либо об антологии и о портретах Меналка и Теодота. Скажу только, что лучшее в «Характерах» — отнюдь не характеры.
ФОНТЕНЕЛЬ
Можно следовать одновременно и Фонтенелю, и Стендалю. Я сам пример тому. Однако, на первый взгляд, эти двое противостоят друг другу. Стендаль, чувствительная душа, стремится к волнениям, Фонтенель бежит от страстей. Его стихия — приключения ума, а не сердца. Но Стендаля и Фонтенеля объединяет острое чувство правды. Стендаль высказывал ее энергичней, Фонтенель — осторожней. Однако следует учитывать разницу эпох. Солдат Империи [80] был вольнее в речах, чем подданный Людовика XIV. Фонтенель вынужден прятать свой скептицизм под маской галантности. Не будем забывать, что он писал «Беседы» во время отмены нантского эдикта [81]. За изящными шутками юного руанца чувствуется строгость мысли. Такой справедливый судья, как Поль Валери, считал Фонтенеля лучшим писателем XVIII века. Многие воскликнут: «Восемнадцатого? «Беседы» вышли в 1686-м». Скажем, что литературная форма нашего автора принадлежит XVII веку, но идеи — XVIII. Родившись в 1657-м, он умер столетним в 1757, «оседлав» обе великие эпохи и взяв от каждой лучшее.
Несколько слов о человеке. Бернар Ле Бовье де Фонтенель родился в Руане, в семье адвоката нормандского парламента и Марты Корнель, сестры Пьера и Тома [82], почитаемой своими знаменитыми братьями. Ребенок был болезненный, с тем хрупким здоровьем, «которое не обещает ничего и выдерживает все». Воспитывался он в известном иезуитском коллеже (сейчас это лицей Корнеля в Руане), и ранний ум его радовал наставников: Adolescens omnibus partibus absolutus [83]. Блиставший по всем предметам, подросток этот одинаково хорошо рассуждал как о латинской просодии, так и о точных науках. Он был немного либертен, но достаточно скрытен и, как позднее Вольтер, прекрасно уживался со своими наставниками-иезуитами.
Слава обоих дядей кружила ему голову. В 1674-м, в семнадцать лет, он добился позволения поехать к ним в Париж. Какая удача для юноши, столь интересующегося литературным миром! Пьер Корнель, старый и печальный, им не занимался вовсе. Тома, живой и веселый, всех знал, сотрудничал в журнале «Меркюр галан» [84] и ввел туда своего племянника, предложив ему планы трагедии и комедии. Так юный Фонтенель пустился в литературу, хотя по природным склонностям он тянулся к наукам. Он любил встречаться с основателями новой науки, «которые, словно заговорщики, восстали против невежества». В одном из домов пригорода Сен-Жак он посещал кружок ученых нормандцев: аббата Верто из Кана, аббата де Сен-Пьера и математика Вариньона [85]. Там спорили о теориях Декарта и Ньютона, которого на французский лад называли Невтоном.
Из уважения к дяде Тома «Меркюр галан» с похвалой отозвался о юном Фонтенеле: «Он родом из Руана, живет в этом городе, и многие в высшей степени достойные и просвещенные особы признают, что было бы убийством оставить его прозябать в провинции. Нет такой науки, о которой бы он не судил основательно, но делает это изящно, без тяжеловесности профессиональных ученых. У него острый ум, галантный, утонченный». Эпитеты все были заслуженные, но ум показался чересчур галантным. Его комедии забрасывали гнилыми яблоками, трагедии с треском провалились. Прециозность его, напоминавшая скорее Бенсерада и Вуатюра [86], чем Корнеля, разгневала Буало, Лабрюйера и Расина. Это были грозные противники. Одаренный подросток был вынужден ретироваться в провинцию, сопровождаемый злой эпиграммой:
Несколько лет он жил попеременно в Руане и Париже. Если стихи плохо удавались ему, то в прозе он не испытывал недостатка в свежих идеях. В «Диалогах мертвых» он оригинально придумал собрать вместе древних и новых авторов. Поэтесса Сафо беседовала у него с Лаурой Петрарки, Сократ с Монтенем, Анна Бретонская с Марией Французской [87]. Книга была умная и тонкая. Она понравилась. Но последовавшие за ней «Галантные письма шевалье д'Эр…» подверглись резким нападкам. Лабрюйер и его друзья, прогневанные тем, что юный автор без почтения отнесся к древним [88], утверждали, что ничего хуже никто никогда не писал.
Гнев ослеплял их. «Это Маскариль или Триссотен» [89], — говорили они. Но ни у Маскариля, ни у Триссотена не было ни столь острых словечек, достойных Бомарше, ни утонченности, достойной Мариво [90]. Менее предубежденный критик мог бы уже увидеть в этом легком произведении «глубину человека более значительного, чем его творения». «Галантные письма» прозвали тогда «искусством любви для изнеженных душ», и, конечно, в сравнении с пламенными любовниками Расина нормандский пастух, буржуазный и практичный, взиравший на страсти с вечной улыбкой, не мог не вызвать раздражения.
Потом в 1686-м, на двадцать девятом году жизни, Фонтенель опубликовал небольшую книжку, наделавшую много шума и до сих пор считающуюся шедевром, — «Беседы о множественности обитаемых миров».
Название строгое, книга простая. «Беседы» происходят в одном из парков близ Руана, разбитом по плану Ленотра [91], куда юная и очаровательная маркиза де да Мезанжер, дочь г-жи де Ла Саблиер [92], часто приглашала Бернара де Фонтенеля. Там, под звездами, автор преподает прелестной хозяйке уроки космографии. Беседовал ли действительно Фонтенель с Маргаритой де Рамбуйе, маркизой де ла Мезанжер, вдовой Гийома Скотта де ла Мезанжера, о планетах, неподвижных звездах и множественности миров? Этого не знает никто, но именно ее он хотел изобразить — с той лишь разницей, что из брюнетки она превратилась в блондинку.
В 1686 году было естественно выбрать астрономию предметом беседы. Комета 1681 года вызвала к жизни многочисленные произведения. Теории Декарта и Ньютона разделили ученый мирок. Даже профаны заинтересовались астрономией, называя ее то физикой, то философией. Юность науки благоприятствовала замыслу Фонтенеля. В наш век у нее свой собственный жаргон, математический аппарат скрывает простоту исходных понятий. Во времена «Бесед» еще можно было говорить о науках языком светских людей и «начинать с самого начала».
Да, Фонтенель стремится в первую очередь быть простым и понятным. Он не требует от. читателя больше внимания, чем требует чтение «Принцессы Клевской» [93] (романа, вышедшего всего за восемь лет до «Бесед»). Просветить, не заставив скучать тех, кто ничего не смыслит в астрономии, развлечь людей сведущих — такова его цель. В собеседники своему философу он выбирает женщину — чтобы «сделать разговор приятней» и чтобы «ободрить дам». Правду сказать, дамы его времени и круга в ободрении не нуждались, и Буало напрасно, вслед за Мольером, смеялся над их тягой к знаниям [94].
