История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции - Петелин Виктор Васильевич
А Саша продолжал внушать Наде, как «нечиста, безнравственна эта ваша жизнь». После этого Надя другими глазами увидела своих родных, она увидела «пошлость, глупую, наивную, невыносимую пошлость». И Нина Ивановна, уговаривая Надю, тоже говорила пошлость, свадьбы не будет, Надя не любит своего жениха, презирает, как и «всю эту праздную, бессмысленную жизнь» (Там же. С. 279). Она хочет уехать отсюда, хочет учиться. А как только она села в вагон, ей увиделось, что перед ней раскрывается «громадное, широкое будущее». А вернувшись в поместье, она ходит по саду, ей кажется, что всё здесь состарилось: «О, если бы поскорее наступила эта новая, ясная жизнь, когда можно будет прямо и смело смотреть в глаза своей судьбе, сознавать себя правым, быть веселым, свободным! А такая жизнь рано или поздно настанет!» Но вскоре в доме получили телеграмму, что в Саратове скончался Саша. Надя уехала из дома: «Впереди ей рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и манила ее» (Там же. С. 285).
А семь лет тому назад, в 1896 году, Чехов написал «Дом с мезонином (Рассказ художника)», в котором показал, почему красивая, умная и деловая Лидия Волчанинова так и оказалась несчастливой. Она много работает, лечит больных, учит детей и взрослых, борется с Балагиным, который держит весь уезд в своих руках, «все должности в уезде роздал своим племянникам и зятьям и делает, что хочет», живёт этой борьбой и, сколотив сильную партию, прокатывает Балагина на очередных выборах. Она живёт в своем имении, отец её был тайным советником, хозяйка и две дочери вполне обеспечены. В семье Лиду называют замечательной. Но художник, рисуя свои пейзажи, постоянно спорит с Лидией, показывая односторонность и ущербность её устремлений: художник, резко критически оценивая себя, дескать, он странный человек, он постоянно недоволен собой, не верит в своё дело, он издерган, обращает внимание Лиды на то, что существующие условия жизни служат только порабощению. «Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья… их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сотни лет, и миллиарды людей живут хуже животных – только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх. Весь ужас их положения в том, что им некогда о душе подумать, некогда вспомнить о своем образе и подобии; голод, холод, животный страх, масса труда, точно снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности, именно к тому самому, что отличает человека от животного и составляет единственное, ради чего стоит жить. Вы приходите к ним на помощь с больницами и школами, но этим не освобождаете их от пут…» (Там же. С. 180–181). Лида это уже слышала, но надо же что-то делать, «нельзя сидеть сложа руки». Художник, за которым скрывается сам Чехов, настаивает на духовной деятельности, призывает постоянно искать правду, справедливость, смысл жизни. А между тем сознаёт, что «деревня, какая была при Рюрике, такая и осталась до сих пор. Не грамотность нужна, а свобода для широкого проявления духовных способностей. Нужны не школы, а университеты» (Там же. С. 182). А между тем из деревни вышли многие замечательные люди, и дед самого Чехова, и Суворин, и многие другие.
В это удивительное время Антон Чехов замечал, что мало что делают и яркие, истинно талантливые люди. Наблюдая жизнь своих братьев Александра и Николая, наблюдая их окружение, Чехов в рассказе «Талант» со скорбью резко осуждает безделье людей: «Коллеги, все трое, как волки в клетке, шагают по комнате из угла в угол. Они без умолку говорят, говорят искренно, горячо; все трое возбуждены, вдохновлены. Если послушать их, то в их руках будущее, известность, деньги. И ни одному из них не приходит в голову, что время идет, жизнь со дня на день близится к закату, хлеба чужого съедено много, а еще ничего не сделано; что они все трое жертва того неумолимого закона, по которому из сотни начинающих и подающих надежды только двое-трое выскакивают в люди. Все же остальные попадают в тираж, погибают, сыграв роль мяса для пушек». И среди них – его брат-художник, Николай, так мало написавший картин…
Сюжеты рассказов постоянно приходили к Чехову, но и мысль о драме не оставляла его. «Платонов» и «Иванов» – это лишь пробы пера в драматургии, театр его по-настоящему манил. Постоянные споры с Сувориным о литературе, о живописи, о театре волновали его, а сколько Чехов получал писем и сколько отправлял писем своим корреспондентам. Споры, полемика непременно звучала в этой переписке, много было волнующих вопросов, которые не давали покоя даже тогда, когда он писал рассказы и повести.
21 октября 1895 года Чехов сообщил Суворину, работая над пьесой «Чайка»: «Комедия, три женских роли, шесть мужских, четыре акта, пейзаж (вид на озеро); много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви» (Письма. Т. 6. С. 8). Чехова ещё волновала статья А.С. Суворина «Наша поэзия и беллетристика» (Новое время. 1890. 11 мая), хотя прошло уже пять лет и полемичность статьи несколько поутихла. Суворин резко говорил о современных писателях, которые, в сущности, ничего не дали своим читателям, подражая своим предшественникам в выборе своих героев и героинь. Жизнь изменилась, изменились и люди, а литература по-прежнему топчется на месте: Суворин обращает внимание читателей, что должны знать современные писатели; а если они пойдут старыми, протоптанными путями, то литература превратится в праздное дело, не нужное для современного читателя.
Чехов не только знал об этой статье, но и принимал устное участие в её разработке. Отсюда и письмо Суворину о «Чайке». Он не раскрывает здесь содержания пьесы, не говорит о своем выборе сюжета, который словно бы подхватывает мысли своего времени о драматическом воздействии на человека искусства. Ни властная Аркадина, ни её сын Константин Треплев, написавший пьесу в новом духе, ни обаятельная Нина Заречная, мечтающая стать актрисой и ставшая ею, ни известный писатель Тригорин, увлекший провинциальную Нину в свои объятия, – вроде бы никто из этих действующих лиц не воплощает творческий замысел Чехова, а так уж получилось, что все вместе они, в разговорах, спорах, конфликтах, порой драматических и трагических, воплощают главную идею художника – это «новый род драматического искусства, в котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа… Другие драмы не отвлекают человека от реальностей до философских обобщений – ваши делают это…» – писал Горький Чехову в декабре 1898 года, точно выражая главную проблематику пьесы.
Да, это новый род драматического искусства, в котором душа художника слагается из множества человеческих душ: Треплев с первых страниц проклинает старый театр, в котором всё так привычно, одни и те же действующие лица говорят привычные слова, «когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль, – мораль маленькую, удобопонятную, полезную в домашнем обходе; когда в тысяче вариаций мне подносят все одно и то же, – что я бегу и бегу, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая давила ему на мозг своей пошлостью»; он написал свою пьесу в новых формах, потому что «современный театр – это рутина, предрассудок». Очевидно, что в уста молодого Треплева Чехов вложил собственные мысли, он тоже мечтает о новых формах в искусстве. В «Чайке» тоже показана будничная «жизнь, какая она есть, и люди, какие они есть», но в пьесе дана широкая картина взаимной связи реального и будничного и поэтически обобщённого света глубоких философских обобщений, которая ясно должна звучать в подтексте театральной игры. Но пьеса Треплева терпит крах потому, что он далёк от реального мира с большими страстями и противоречиями. В пьесе Треплева «нет живых лиц», в пьесе «трудно играть» – таков приговор Нины Заречной.
Но и в Тригорине угадывается много чеховского, его мысли, чувства, переживания. И здесь дело не в соперничестве Треплева и Тригорина в отношении к Нине Заречной, а в отношении к литературе, к женщинам, к искусству. Нина Заречная с завистью говорила о творчестве Тригорина, а он недоволен своим творчеством: «Я не люблю себя как писателя… Я люблю вот эту воду, деревья, небо. Я чувствую природу, она возбуждает во мне страсть, неопреодолимое желание писать. Но ведь я не пейзажист только, я ведь ещё гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, говорить о правах человека и прочее и прочее, и я говорю обо всем, тороплюсь, меня со всех сторон подгоняют, сердятся, я мечусь из стороны в сторону, как лисица, затравленная псами, вижу, что жизнь и наука все уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на поезд, и, в конце концов, чувствую, что я умею писать только пейзажи, а во всем остальном я фальшив и фальшив до мозга костей». В письмах Чехова можно найти похожие мысли и о собственном творчестве. Но судьба Тригорина совсем иная.
