По своему обычаю (Формы жизни русского народа) - Гончаренко Екатерина "Редактор" (электронная книга .txt) 📗
Французский наемник на русской службе капитан Жак Маржерет, издавший в 1607 году в Париже свое знаменитое сочинение «Состояние Российской империи», разделял казаков на служилых (городовых) и «настоящих» — вольных. По его словам, «настоящие казаки… держатся в татарских полях вдоль таких рек, как Волга, Дон, Днепр и другие… они не получают большого содержания от Императора (русского царя. — Авт.), разве только, как говорят, свободу вести себя как можно более вызывающе». Городовые казаки составляли в Русском государстве XVI–XVII веков особую и довольно многочисленную социальную группу, размещавшуюся главным образом в пограничных «украинных» гарнизонах и подчиненную, подобно стрельцам, пушкарям и другим категориям служилых людей «по прибору», нормам московской юрисдикции, в то время как казаки вольные жили независимыми самоуправляющимися общинами.
О том, как русские попадали в казаки, есть прямые указания источников, начиная с XVI века. В 1502 году в письме великого князя Ивана Васильевича (Третьего) рязанской княгине Аграфене о ее подданных, рязанцах, в частности говорилось: «А ослушается кто и пойдет самодурью на Дон в молодечество („молодец“ — это бытовавший по крайней мере до середины XVII века русский синоним слова „казак“. — Авт.), и ты бы… велела казнить, вдовьим да женским делом не отпираясь». К началу XVI века относится и грамота великого князя Василия Ивановича крымскому хану, в которой шла речь о казаках, «которые на Дону живут, давно бегая из нашего государства». В 1584 году, русский посол, следовавший в Турцию, отмечал: «На Дону и близко Азова живут казаки, все беглые люди; иные казаки тут и постарились, живучи». В учетных документах («десятнях») XVI — начала XVII века, касающихся служилых людей южнорусских городов, против фамилий многих детей боярских встречаются стандартные записи типа: «сбрел в степь», «сшел в казаки», «на Поле казакует». Ну, а применительно к более позднему периоду сообщениями о самовольном и порой массовом уходе русских людей в казаки источники просто переполнены, и эти данные давно введены в научный оборот.
Наиболее красноречивые из них — свидетельства современников, например, бывшего подьячего Посольского приказа (ведавшего сношениями и с вольным казачеством) Григория Котошихина, который писал в 1666 году, что донские казаки «породою москвичи и иных городов… и многие из них московских бояр, и торговые люди, и крестьяне, которые приговорены были к казни в разбойных и татинных и в иных делах, и покрадчи и пограбя бояр своих, уходят на Дон…». Еще более выразительно обрисовали свою родословную сами донские казаки. В их знаменитой «Повести об Азовском осадном сидении» (1642 год) есть такие слова: «Отбегаем мы ис того государства Московского, из работы вечныя, ис холопства неволнаго, от бояр и от дворян государевых, да зде прибегли и вселились в пустыни непроходней…». И по словам Богдана Хмельницкого, в казаки уходили те люди, которые не могли у себя на родине вытерпеть «холопства». Яицкие казаки рассказывали в 1721 году, что их предки, «первыя яицкия казаки», «пришли и заселились здесь на Яике реке… собравшись русские с Дону и из ыных городов, а татара из Крыму и с Кубани». По записанному в XVIII веке рассказу казаков Терека, они тоже «начались от беглых российских людей и от разных мест пришельцев от давних годов».
Что же касается численного преобладания среди казаков русских людей, то причины этого еще четверть века назад доходчиво объяснил Р. Г. Скрынников: «Земледельческое население Руси было куда более многочисленным, чем кочевое в „диком поле“. Дало себя знать также и быстрое развитие феодальных отношений и самодержавных форм власти в России, сопровождавшееся усилением гнета и насилия в отношении низов».
Как московские, так и польские власти уже в XVI веке неоднократно пытались остановить отток своих подданных на Дон, Волгу и Днепр, угрожая беглецам карами вплоть до смертной казни. И хотя временами такие угрозы удавалось реально осуществить, прочного успеха они не имели вплоть до XVIII века.
На первых порах казаками чаще всего становились люди, хорошо владевшие оружием — «боевые» холопы (слуги, сопровождавшие своих господ в военных походах), мелкие служилые (стрельцы, пушкари и т. п.), а уже затем посадские люди и крестьяне, да и то главным образом из порубежья, где и мирные жители обычно неплохо знали военное дело. Это были, как правило, люди молодые, «рисковые», смелые и решительные («пассионарные», по терминологии Л. Н. Гумилева и его последователей). В «Поле» их влекла не только «вольная», хоть и полная опасностей жизнь, но и общественное устройство казачества, отличавшееся социальным равенством, устойчивыми традициями коллективизма, взаимопомощи и народоправства и имевшее явные аналогии с социальными институтами доклассового общества в период так называемой военной демократии.
«Воинский промысел» понимался казаками очень широко: к нему относили и военное наемничество, и набеги для отгона скота у соседей-кочевников, и походы на турецкие и персидские владения за «зипунами» и «ясырем». В том же ряду находился грабеж послов и купеческих судов, случавшийся особенно часто на Волге. Откровенно «разбойные» действия вольного казачества тем очевиднее, чем дальше в глубь веков приходится заглядывать, отсюда вполне логичный вывод некоторых исследователей о том, что на заре своей истории казачьи (или, если угодно, протоказачьи) ватаги практически ничем не отличались от просто разбойничьих.
Но и применительно к более позднему времени в литературе нередко можно встретить характеристику казаков как «разбойников». Такие воззрения были типичны прежде всего для ряда представителей отечественной (дворянской) историографии первой половины XIX века, считавших казаков «скопищем бродяг, живущих разбоями и грабежами». В конце XIX — начале XX века характеристики усложняются. Например, у С. Ф. Платонова о вольном казачестве XVI–XVII веков сложилось такое впечатление: «Масса казаческая в хаотическом брожении легко переходила от разбоя к службе государству, от борьбы с басурманами к насилию над своим же братом казаком». В некоторых новейших исследованиях из общей массы вольных казаков выделяются наиболее «криминальные» группы (например, «верховые» казаки на Дону), отмечаются случаи пополнения рядов казачества чисто разбойничьими отрядами и подчеркивается, что «казаки и разбойники были подчас для современников неразличимы», ибо «легко переходили из одного качества в другое (неудивительно, что разбойничьи шайки были устроены по образцу казачьих общин), а часто совмещали военную службу и „воровской“ промысел».
Соглашаясь в принципе с подобными характеристиками, хотелось бы, однако, предостеречь от уподобления вольного казачества XVI–XVII веков банальной уголовщине позднейших времен. Вопрос этот гораздо сложнее. С образом примитивного разбойника-грабителя не вяжутся многие реальные стороны жизни вольного казачества. Так, донские казаки во время походов за «зипунами» к крымским и турецким берегам часто освобождали из неволи «полонянников», кормили их своим «припасом» и даже снабжали всем необходимым в дорогу, если те не хотели оставаться на Дону, причем такая помощь оказывалась не только русским, но и всем христианам вообще. (Лишь с женским «полоном», кажется, поступали иначе: есть сведения, что его «раздавали замуж по городкам»). Примечателен также отказ казаков во время Азовского «осадного сидения» брать у турок деньги за «побитый труп»: убирать с поля боя тела павших врагов казаки разрешали бесплатно. А переписка с московским правительством по поводу взятого казаками Азова показывает, что им совсем не чужды были понятия о воинской чести и славе, с менталитетом уголовников не совместимые.
Служить «великому государю» казаки соглашались лишь на определенных условиях. Даже будучи включенными в состав действующей армии, вольные казаки находились вне московской юрисдикции и, по словам уже упоминавшегося Г. Котошихина, судились «во всяких делах по своей воле, а не по царскому указу». Дорожа своей волей, донские казаки до последней трети XVII века под всякими (в том числе и явно надуманными) предлогами отказывались присягать русскому царю, твердо отстаивали принцип «с Дона выдачи нет», вполне обоснованно оправдывая его невозможностью продержаться без постоянного притока новых людей со стороны, и твердо придерживались представления о добровольном (т. е. необязательном) характере своей службы кому бы то ни было.
