Евразийская империя. История Российского государства. Эпоха цариц - Акунин Борис
Шетарди был человек способный, ловкий, обаятельный. До Петербурга он служил посланником в Берлине, и наследный принц, будущий Фридрих Великий, писал Вольтеру про маркиза, что он «très aimable garçon» («очень приятный парень»).
Такому блестящему кавалеру было нетрудно завоевать симпатию и доверие великой княжны Елизаветы, не избалованной вниманием иностранных дипломатов. К тому же у Шетарди нашелся полезный союзник – личный врач царевны Жан-Арман де ль’Эсток (по-русски «Иван Иванович Лесток»), тоже француз и тоже очень приятный. Он поступил на российскую службу еще во времена Полтавы, давно обжился, знал весь свет, ко всем был вхож. Елизавета не имела от своего лекаря никаких тайн и очень любила его за веселый нрав. Лесток был человеком смелым, бесшабашным, вечно попадавшим в разные скандальные истории.
Два фактора, сулившие успех заговору, были налицо: во-первых, имелась недовольная своим положением претендентка; во-вторых, эта претендентка пользовалась любовью гвардии – как дочь великого Петра, как постоянная участница всяких офицерских праздников, как русская царевна, обижаемая немцами. Не хватало только искры, которая воспламенила бы порох.
Примечательно, что хваленая Тайная канцелярия весь комплот прозевала – тамошние мастера умели только хватать уличных болтунов да выведывать «подноготную» в пытошных застенках.
События ускорились из-за войны, которую на исходе лета 1741 года против России развязала Швеция (тоже не без французских интриг). Вялое правительство Анны Леопольдовны поначалу растерялось. Шведская армия наступала, добилась кое-каких успехов. Тут Шетарди предложил Елизавете Петровне вступить от собственного имени в переписку с шведским командованием, дабы посодействовать заключению мира. Лесток присоветовал согласиться, и после некоторых колебаний царевна действительно начала тайные сношения с генералом Карлом Левенгауптом – из лучших намерений. (Приходится признать, что дочь Петра была не очень умна.)
Затем военная фортуна отвернулась от шведов, и контакты царевны стали выглядеть как государственная измена. 23 ноября правительница разговаривала с Елизаветой сурово. Еще не зная всей правды, Анна Леопольдовна потребовала, чтобы царевна перестала встречаться с Шетарди. А на следующий день вышел внезапный приказ: всей гвардии выступать в поход.
Лесток сказал перепуганной Елизавете, что она обречена, а гвардию удаляют из столицы специально, дабы та не заступилась за свою любимицу. Надо действовать, иначе все пропало.
В столь катастрофической ситуации Елизавета – кажется, единственный раз в жизни – проявила решительность. Если верить Лестоку, конец сомнениям бедной женщины положила наглядная агитация. Медик нарисовал две картинки, предложив выбирать: на одной царевну короновали на царство, на другой стригли в монахини. В монахини Елизавета не хотела.
Переворот Елизаветы. Е. Лансере
Гренадерская рота Преображенского полка, которой царевна покровительствовала (ходила к солдатам на свадьбы и крестины), пообещала ее не выдавать неприятелям. Елизавета надела поверх платья кирасу и сказала: «Ребята! Вы знаете, чья я дочь, ступайте за мною!». Все поклялись за нее умереть. Отправились к Зимнему дворцу.
Интересно, что начали не с регентши, а с людей более опасных: первым арестовали не занимавшего никакого поста Миниха, потом вице-канцлера Головкина, потом обер-гофмаршала Левенвольде. Не забыли и Остермана. Перед лицом прямой опасности Андрей Иванович проявил неожиданную твердость и попробовал запугать солдат, бранил Елизавету, но инвалида поколотили и доставили туда же, куда остальных.
Брауншвейгами царевна занялась сама. Часть дворцового караула попробовала оказать сопротивление, но, в конце концов, обошлось без кровопролития.
Победительница прошла прямо в опочивальню регентши и разбудила ее со словами: «Сестрица, пора вставать!» Взяли генералиссимуса Антона-Ульриха. Укутали маленького императора, посадили в сани, увезли. Царствование младенца закончилось.
Бессильная власть бессильно и рассыпалась. В манифесте Елизавета объявила, что занимает престол по единогласной всеподданнейшей просьбе духовных и светских лиц, «а особливо лейб-гвардии» ради пресечения «происшедших и впредь опасаемых беспокойств и непорядков» (хотя какой беспорядок может быть хуже государственного переворота в разгар тяжелой войны, непонятно). В качестве обоснования легитимности захвата власти царевна ссылалась на «близость крови к самодержавным нашим вседражайшим родителям, государю императору Петру Великому и государыне императрице Екатерине Алексеевне» – то есть подчеркивалось, что, в отличие от Анны Леопольдовны и Иоанна, у новой правительницы отец и мать были правящими монархами.
«Так удачной ночной феерией разогнан был курляндско-брауншвейгский табор, собравшийся на берегах Невы дотрепывать верховную власть, завещанную Петром Великим своей империи», – пишет Ключевский. (К этому можно прибавить, что в результате «феерии» на престоле через некоторое время утвердится гольштейн-готторпский «табор».)
У елизаветинского путча был один несомненно благой результат. «Нервное время» наконец закончилось.
Дела внутренние
Матросы заснули
Россия этого периода производит очень странное впечатление: все бури бушуют только на самой поверхности, где постоянно кто-то тонет, кто-то барахтается, кто-то друг друга топит, но основная толща моря почти не колышется. После многолетней петровской гиперактивности наступает почти абсолютная бессобытийность. Нет масштабных (да хоть бы и немасштабных) затей, прожектов, свершений. Как пишет князь Щербатов: «Дух благородной гордости и твердости упал в сердцах знатно рожденных россианех; …никто ни к чему смелому приступити не дерзал».
Страна выдохлась, страна обессилела. Теперь, когда страшного государя не стало, об этом заговорили в открытую.
Вернейший помощник Петра генерал-прокурор Ягужинский уже через три дня после смерти своего кумира подает новой царице докладную записку, в которой сетует, что обе «подпоры» государства, «земля и коммерция», пребывают в пагубном состоянии. Число крестьян сократилось, урожаи упали, купечество разорено. Надобно сокращать военные расходы и перестраивать систему управления.
В следующем году Меншиков, Остерман и кабинет-секретарь Макаров (то есть первые фигуры правительства) описывают положение дел следующим образом: «При рассуждении о нынешнем состоянии всероссийского государства показывается, что едва ли не все те дела, как духовные, так и светские, в худом порядке находятся и скорейшего направления требуют. И каким неусыпным прилежанием Его Императорское Величество ни трудился во установлении добропорядка во всех делах как в духовных, так и в светских и в сочинении пристойных регламентов в надежде, что уже весьма надлежащий порядок во всем следовать будет, однако ж того по сие время не видно».
Это звучит как суровый приговор всей деятельности Петра.
Усилия первых постпетровских правительств сводились к тому, чтобы «ослабить вожжи», пока загнанная кляча – народ – окончательно не рухнула. Надо покончить с эксцессами предыдущего периода: тратить меньше денег на армию и чиновничество, не терзать чрезвычайными поборами и повинностями вконец измученное население, прекратить его запугивать жестокими расправами, от которых все устали и которые уже не действуют. Екатерина I издает знаменательный указ, символизирующий наступление новых, более расслабленных времен: «Которые столбы в Санкт-Петербурге внутри города на площадях каменные сделаны и на них, также и на кольях винных людей тела и головы потыканы, те все столбы разобрать до основания, а тела и взоткнутые головы снять и похоронить».
В мае 1726 года закрыли Тайную канцелярию, а затем упразднили и Преображенский приказ – из-за экономии и за ненадобностью: зачем тратить деньги на аппарат устрашения, если запугивать некого и незачем?
