Философия бунта - Баталов Эдуард Яковлевич (бесплатная библиотека электронных книг .TXT) 📗
[Важно отметить, что, с точки зрения Гегеля, отрицание в новом предыдущего качества через «снятие» не есть простое упразднение старого качества. Поясняя эту мысль, Гегель писал: «Aufheben (снятие) имеет в языке двоякий смысл: оно означает сберечь, сохранить и вместе с тем прекратить, положить конец. Само сбережение уже заключает в себе тот отрицательный смысл, что нечто изымается из своей непосредственности и, значит, из открытой внешним воздействиям (сферы) наличного бытия для того, чтобы сохранить его. – Таким образом снятое есть некое вместе с тем и сбереженное, которое лишь потеряло свою непосредственность, но отнюдь не уничтожено вследствие этого [53].].
Отсюда общая для Маркузе и Адорно критика «логики тождества» и «всевластия разума», с которыми они связывают господство отвергаемого ими позитивистского образа мышления. Адорно, как и Маркузе, критикует гегелевское возвышение абсолютной идеи, гегелевскую «диктатуру общих понятий» и соподчинение категорий диалектики, видя в иерархии понятий слепок с социально-политической иерархии, идеальную реконструкцию общества, построенного на принципе господства и подчинения. Всякая замкнутая иерархия понятий ассоциируется Адорно с замкнутым кругом, препятствующим прорыву индивида за пределы данного мира, осознанию им несовершенства последнего и тем самым устанавливающим границы социальной «репрессии».
Гегелевскому тезису «истинное есть целое» Адорно противопоставляет утверждение «целое есть неистинное» [54].
«Завершенная», «замкнутая», целостная система есть ложь, ибо сам мир, поскольку он пребывает в движении и, следовательно, в каждый данный момент оказывается незавершенным, не дает, как полагает Адорно, никаких оснований для того, чтобы втиснуть его в систему, где «концы сходятся с концами»
[Эту мысль, проходящую через все его основные работы, Адорно повторил и незадолго до смерти в докладе на XVI конгрессе социологов ФРГ. Тот, кто не хочет лишить себя возможности понять преобладающее значение структуры по сравнению с конкретными данными, говорил он, не будет расценивать противоречие как недостаток метода, как ошибки в мышлении и стремиться устранить их через согласованность научной систематики. Вместо этого он должен проследить противоречия в самой структуре, которая была антагонистической с тех пор, как существует общество в подлинном смысле слова, и которая такой и остается (см. 55). ].
Тем более это относится, с его точки зрения, к «позднебуржуазному обществу», где всеобщее сцепление элементов государственного механизма достигается за счет распада традиционных институтов и связей. Поэтому, делает вывод Адорно, «установленный и определенный образ понятий» должен быть разъят и представлен во внутренней расщепленности своих противоположностей, но расщепленности, не снимаемой в их синтезе, а сохраняющейся в качестве перманентного непреходящего состояния объекта. «Логика тождества» должна быть заменена «логикой распада», ибо только последняя, по Адорно, способна адекватно воспроизвести картину социального мира, в котором целое становится совершенно неосязаемым для субъекта, поскольку оно «расфасовано» на тысячи «кусочков», «поглощаемых» индивидом без какого бы то ни было соприкосновения с этим целым.
В сущности, и Адорно, и Гегель, дающие прямо противоположные оценки целого, фиксируют на языке диалектики применительно к социальному миру не процесс его развития, а исторически ограниченные состояния буржуазного общества, ту видимость, которая открывается взору индивида. Выдвигаемые ими тезисы представляют собой абсолютизацию одной из сторон развития и не могут характеризовать процесс развития в целостности его исторических этапов, сменяющих друг друга.
В самом деле, в развитом капиталистическом обществе индивид оказывается перед лицом внутренне противоречивого, «мозаичного» мира, воспринимаемого им как «организованный хаос», раздробленное на куски зеркало, в которых он может «увидеть» лишь отдельные части своего лица, но никак не лицо «в целом», ибо его «общая картина» искажается до неузнаваемости.
В этих условиях отказ Адорно от подхода, берущего объект в его целостности, как «неистинного» достаточно точно выражает сознание такого индивида. Но коль скоро Адорно претендует на нечто большее, нежели воспроизведение структуры «мозаичного» сознания, он становится на довольно скользкую стезю.
Как бы внутренне противоречив ни был предмет, он представляет собой систему, которая в каждый данный момент тождественна самой себе и в этом смысле целостна. И если данный предмет становится объектом познания, то вопрос заключается совсем не в том, рассматривать или не рассматривать его как целостную систему, а в том, чтобы выявить ее и запечатлеть в адекватной системе понятий. Будь мир трижды безумным, он, как это заметил еще Шекспир, не может быть рассмотрен вне целостной системы – разумеется, если мы хотим понять суть его безумия.
Отказ от системного подхода неизбежно ведет к подходу «факторному», от которого прямая дорога к конструированию утопий как произвольных, иллюзорных систем.
Дело в том, что человек всегда испытывает потребность в идеальном воспроизведении в своем сознании окружающего мира как целостности, в рамках которой он мог бы найти свое собственное место, наделить значением и смыслом свою деятельность и самое свое существование, получить уверенность в целесообразности и эффективности этой деятельности. Причем, чем более отчужденным и расщепленным предстает мир, тем сильнее стихийное стремление к воспроизведению этой целостности. Сознательно отказавшись от целостного подхода, оставшись один на один с «суммой» «факторов» и вместе с тем испытывая внутреннюю потребность в создании целостного представления о мире, индивид конструирует картину мира по собственному произволу, который легко уводит его в мир гротеска и утопии.
Делая резкий акцент на аналитико-разрушительной стороне мышления, на «логике распада», выявляющей и фиксирующей противоречия, Адорно полагает при этом, что всякая попытка мыслить противоречие разрешимым означала бы возвращение к «логике тождества», а следовательно, к репрессии. Но если невозможно мыслить противоречие разрешимым, то и мыслить определенную альтернативу, даже «надежду» – значит, с точки зрения Адорно, грешить по отношению к ней, противодействовать ей.
Конечно, фиксирование разорванности, противоречивости наличного мира мыслится Адорно не только как констатация фактического положения дел, но и как способ пробуждения «дремлющего», «интегрированного» сознания. Однако будущее должно, по логике Адорно, воссиять вопреки настоящему, на фоне его «тьмы», через деятельность индивидов, которые борются именно потому, что не видят даже тонкой полоски рассвета – «надежды». Подлинная борьба за будущее начинается тогда, когда жить в настоящем мире уже просто невозможно и когда грубый, резкий свет надежды может только охладить пыл и решимость борца
[Этот взгляд сложился у Адорно еще в годы второй мировой войны, когда он, немецкий эмигрант, жил в Соединенных Штатах Америки, не питая иллюзий и не имея надежды. Об этом можно судить по некоторым отрывкам из воспоминаний Томаса Манна, на которые уже было обращено внимание критиков Адорно. Рассказывая об истории создания «Доктора Фаустуса», Манн пишет: «Однажды вечером, когда я после двухнедельной работы закончил – или решил, что закончил, – этот раздел (речь идет о финале романа. – Э. Б.), я прочел его Адорно у себя в комнате. Он не сделал никаких замечаний по части музыки, но был явно недоволен концом, последними сорока строчками, где после беспросветно-мрачной развязки говорится о надежде, о милости, строчками, которые читаются теперь совсем по-иному, а тогда просто не удались. Я оказался слишком оптимистичен, слишком благодушен и прямолинеен. Я зажег слишком яркий свет и огрубил утешение». В дальнейшем, рассказывает Манн, «я… придал им их нынешнюю, осторожную форму, найдя лишь теперь такие выражения, как «трансценденция отчаяния», как «чудо, выходящее за пределы веры», и ту многократно цитированную, упоминаемую чуть ли не в каждой рецензии на «Фаустуса» заключительную, похожую на стихи каденцию, где отзвучавшая скорбь переосмысляется как «светоч в ночи». Такая концовка, как вспоминает Манн, вызвала глубокое удовлетворение Адорно [56]. ].
