Кавказская война. Том 1. От древнейших времен до Ермолова - Потто Василий Александрович
Подобного взгляда на воинскую честь Портнягин переварить не мог и ответил, что «подобное благоразумие тесно граничит с позорной трусостью, недостойной русского имени». Главнокомандующий признал, однако, заключение Дельпоццо вполне основательным и, освободив Сычова от ареста, возвратил ему полк.
Портнягин, по настоянию Ртищева, был предан военному суду и отрешен от должности начальника линии. Ему поставлено было в вину даже то, что «Таганов, после поимки Лоова, вместо благодарности за свою услугу, пользовался, со стороны Портнягина, только обидным презрением», и то, что сам Портнягин ходил за Кубань преследовать ногайцев, тогда как, по мнению Ртищева, ему следовало употребить войска не для наказания горцев, а для охраны оставшегося на нашей стороне разного рода ногайского скота, простиравшегося до миллиона голов. «Тогда, – писал простодушный Ртищев, – ногайцы, увидев, что имение их сохранено у нас в целости, весьма бы скоро почувствовали свое безрассудство и сами вернулись бы опять из-за Кубани». Если бы подобная идея зародилась в мечтательной голове какого-нибудь юного гражданского администратора – это еще было бы понятно, но совершенно непонятно, как Ртищев, старый солдат, мог серьезно представлять Портнягину подобные требования.
Тем не менее приговор суда был конфирмован. Лишенный службы и сдав управление краем генерал-майору Дельпоццо, Портнягин удалился в Тифлис и там, посреди живых воспоминаний своих недавних блистательных подвигов, прожил несколько лет в нужде и без всякого дела. Приезд Ермолова в Грузию вывел его наконец из этого положения, и Портнягин, снова зачисленный на службу, был назначен 9 октября 1822 года окружным генералом восьмого округа внутренней стражи. В этой должности он оставался пять лет и умер 20 апреля 1827 года.
Тихо и незаметно, вдали от военного дела, протекли последние годы генерала, боевой отваге и военным дарованиям которого дивился сам Цицианов.
V. КАВКАЗСКО-ГОРСКОЕ ОПОЛЧЕНИЕ В 1812 ГОДУ
В командование на линии генерала Портнягина случилось на Кавказе выходящее из ряда обыкновенных, почти невероятное, но тем не менее вполне достоверное событие, наглядно показывающее, насколько легко, при известной свободе действий, могли разрешаться сложные вопросы, над которыми, при иных условиях, напрасно трудились лучшие кавказские администраторы.
Событие это – формирование ополчения из горцев – имело блестящее начало, но завершилось несколько драматическим концом, вернее сказать, вовсе не имело конца, так как непредвиденная случайность, к сожалению, помешала его полному развитию и окончанию. Есть полное основание сказать: «К сожалению», – потому что сама мысль предприятия была необыкновенно удачна и даже грандиозна; если же средства, употребленные для ее выполнения, были не вполне законны, то, может быть, единственно потому, что, при царившей тогда рутине и канцеляризме, способных в зародыше убить всякое доброе начинание, других не было.
Однажды, весной 1812 года, в Георгиевск приехал из Петербурга молодой офицер в конногвардейском мундире. Это был поручик Соковнин, флигель-адъютант государя, который представил начальнику линии открытое предписание, повелевавшее ему сформировать конный полк из черкесов и следовать с ним в действующую армию.
Идея о формировании из горцев конного ополчения была далеко не нова. Еще во время войны за австрийское наследство императрица Елизавета Петровна желала иметь при нашей заграничной армии ополчение, набранное из кавказских горцев, но так как желающих между ними тогда не нашлось, то и сама мысль была оставлена. Потом Павел Сергеевич Потемкин, живя в Екатеринограде, долго мечтал собрать для императрицы лейб-кавказскую сотню, и если эта попытка не удалась ему, то только потому, что все делалось через десятые руки. Затем князь Цицианов также писал императору Александру о пользе содержать в Петербурге лейб-гвардии конный кавказский эскадрон и даже предлагал в командиры его полковника Измаил-бея, отлично знавшего русский язык, но дело не было приведено в исполнение сколько из-за финансовых соображений, столько же, если не более, от неумения внушить кабардинцам доверие к этому новому для них делу.
Последняя попытка в этом направлении сделана была генерал-лейтенантом Ртищевым, которому удалось наконец склонить Кабарду отправить в Петербург особую для этой цели депутацию. Обласканные государем, кабардинцы обещали выставить гвардейскую сотню, но исполнить этого не могли, так как по возвращении домой они сами были изгнаны с родины приговором аулиев – «божьих людей». В неудаче виноват тогда был более всего Ртищев, допустивший в состав депутации людей темного происхождения, незнатных и бедных фамилий, не имевших никакого влияния на своих соотечественников и которых обещания поэтому ровно ничего не значили.
Теперь в пятый раз поднят был вопрос о горском ополчении, и Соковнин взялся за него горячо, указывая между прочим на важное политическое значение, которое оно будет иметь. И он был, конечно, прав, говоря, что ополчение, которое пойдет в Россию, в то же самое время будет служить надежным аманатом, заложником, обуздывающим хищные инстинкты их же соотчичей.
Обладая блестящей наружностью и прекрасным образованием, Соковнин сумел расположить к себе кавказское начальство, и дело пошло вперед быстро и успешно. Вице-губернатор Врангель немедленно отпустил Соковнину значительную сумму денег, а генерал Портнягин сам ездил по линии и благодаря своему влиянию успел склонить многих знатнейших князей вступить в ополчение. Первыми явились на сборное место князья Бековичи-Черкасские, Росламбек и Араслан-Гирей – потомок Чингисхана, последняя ветвь древнего крымского ханского рода. По примеру их стали съезжаться подвластные им уздени, дворяне и уорки. А между тем султан Менгли-Гирей и князь Айтек Мисоустов вербовали ополченцев в аулах закубанских черкесов. Успех дела превзошел самые смелые ожидания, и вместо гвардейской сотни, о которой притом прежде только мечтали, теперь явилась возможность двинуть в действующую армию несколько тысяч отборной конницы.
От кабардинского ополчения ожидали весьма многого. Всем были известны превосходные боевые качества этой природной и, без сомнения, лучшей конницы в мире. Можно было наперед предвидеть, каких чудес могли бы натворить летучие отряды этих центавров, неуловимых, как воздух, если только их бросить на фланги и в тыл неприятельской армии.
Собравшиеся кабардинцы уже совсем были готовы к выступлению в поход. Красивые, стройные, одетые в железные кольчуги, блистая дорогим вооружением, они представляли собой красивое зрелище, и, глядя на них, можно было без колебаний сказать, что никакая кавалерия в свете не устоит против их сокрушительного удара в шашки. К сожалению, все это громкое дело рассеялось, как дым, и весь сбор этих правильно организованных тысяч, этих рвавшихся в бой лучших азиатских наездников оказался простой фантазией чрезмерно пылкого молодого воображения.
В то время как Портнягин и Соковнин ездили по крепостям на Кавказской линии, один из советников казенной палаты, некто Хандаков, стал сомневаться, чтобы такое важное дело, как формирование черкесского войска, могло быть поручено столь юному офицеру, и в этом смысле послал донесение министру финансов. Соковнин, узнав об этом, просил, со своей стороны, чтобы Портнягин отправил курьера с чрезвычайным донесением к министру полиции, генерал-адъютанту Балашову, находившемуся тогда при государе в действующей армии. Портнягин назначил расторопного портупей-прапорщика Зверева, но, как ни торопился этот последний, курьер Хандакова все-таки прибыл в Петербург гораздо скорее.
Ответ министра финансов произвел невообразимую суматоху в Георгиевске. Из Петербурга уведомляли, что Соковнин – самозванец, что он ни от кого никаких поручений не имел и что его следует немедленно арестовать и отправить в столицу под караулом. Всех ставило в тупик то обстоятельство, что на запросы, которые посылались о Соковнине прежде различным министерствам, получались всегда вполне удовлетворительные ответы.
