Война с Ганнибалом - Ливий Тит (читаем книги .txt) 📗

Так продолжалось всю осень, до тех пор, пока холода, туманы и проливные дожди не развели противников по зимним квартирам.

Несмотря на громадную тяжесть войны, римляне не упускали из виду ни единого дела, ни единой заботы: следили, чтобы своевременно исполнялись обязательства перед богами – воздвигались обещанные им храмы, делались приношения, – рассылали послов к союзникам и данникам, вылавливали и карали лазутчиков и заговорщиков в столице. Италия чувствовала, что Рим по-прежнему жив и полон силы, и потому нигде не шевелилась измена.

В начале зимы прибыли послы из Неаполя. Они привезли сорок тяжелых золотых чаш и просили принять их в дар – для пополнения истощенной войною казны, потому что не только себя защищает римский народ, не только столицу и твердыню всей Италии – город Рим, но в такой же точно мере города и поля своих союзников. Сенат благодарил неаполитанцев за верность и щедрость, но принял лишь одну чашу, да и то наименьшего веса. Так же примерно отвечали сенаторы и другим союзникам, присылавшим дары и подмогу: за добрые чувства благодарили, хлеб и воинов принимали, от золота отказывались.

В эти же зимние дни в Риме был схвачен карфагенский соглядатай, который целых два года действовал беспрепятственно и безнаказанно. Ему отрубили обе руки и выпустили на волю, разрешив покинуть Италию.

Выборы консулов на следующий год проходили в жестокой борьбе плебеев с патрициями.

Простой люд хотел поставить в консулы Гая Теренция Варрона, о котором уже была речь выше, патриции всячески этому противились – не столько даже из ненависти к самому Варрону, сколько опасаясь дурного примера на будущее: выходило, что, браня и понося знатных, можно возвыситься, самому попасть в знать. Народный трибун Квинт Бэбий Герённий, родственник Гая Теренция, возмущал народ поджигательскими речами, что, дескать, патриции умышленно затягивают войну и до тех пор не будет ей конца, пока консулом не станет истинный плебей – простолюдин, человек из низов.

– Разве вы сами не видите, – восклицал он, – что и среди плебеев появилась своя знать, из рода в род занимающая почетные и высокие должности наравне с патрициями и вместе с патрициями презирающая народ! Но римский плебс имеет неоспоримое право распоряжаться одним из двух консульских мест так, как ему угодно [19], и он отдаст это место тому, кто больше думает о стремительной победе, чем о долгой власти! Пусть же не рассчитывают знатные, что им удастся провести народ еще раз! Мы все видим, все понимаем и не отступим ни на шаг.

Распаленный такими речами народ отверг всех кандидатов из патрицианских и старых плебейских родов; избранным оказался только один консул – Гай Теренций [20]. Тогда патриции поняли, что выставили против Теренция слишком слабых соперников, и обратились к Луцию Эмилию Павлу, который уже был однажды консулом. Тот долго и упорно отказывался, но в конце концов уступил – чтобы стать для другого консула, Гая Теренция Варрона, не столько товарищем по должности, сколько постоянным и упорным, но, увы, несчастливым противником.

Численность войска была тут же увеличена, но на сколько и каким образом, в точности неизвестно. Ясно и бесспорно только одно: за время своего начальствования диктатор Фабий успел внушить римлянам уверенность, что они способны не только терпеть поражения, но и побеждать врага, и потому все теперь ждали и желали действий более решительных, чем в прежние годы.

Третий год воины – от основания Рима 538 (216 до н. э.)

Перед тем как вновь набранным воинам выступить из Рима, консул Варрон много раз обращался к солдатам и к народу с дерзкими и вызывающими речами. Снова и снова он твердил, что войну в Италию привела знать и что под начальством таких трусов, как Фабий, войне вообще не будет конца.

– А я, – заключал он всякий раз, – разобью врага наголову в тот же день, как его встречу! Главное – это встретиться с Ганнибалом поскорее!

Консул против консула.

Второй консул, Павел, говорил перед народом лишь однажды. Он ни словом не попрекнул и не обидел своего товарища по должности. Он только выразил изумление, как можно заранее, – не видев ни собственного, ни вражеского войска, не зная местности, даже не сменив гражданского платья на воинское, – назначать день битвы. Он напомнил об осторожности, о том, что слепая поспешность и глупа, и пагубна, что надежность и безопасность важнее стремительности.

Фабий Максим был, возможно, единственным, кто выслушал Эмилия Павла с одобрением и удовольствием. Когда сходка закрылась, он подошел к Павлу и сказал ему так: – Если бы ты и Варрон были схожи друг с другом, я бы не стал докучать тебе советами и наставлениями: людям разумным они ни к чему, а безумцы вообще глухи к чужим словам. Но сейчас все сложилось так, что государство оказывается хромым на одну ногу и безумные планы в одинаковой чести и силе с разумными. Еще неизвестно, кто для тебя страшнее – Ганнибал или Теренций. Ведь с врагом ты будешь сражаться только в строю, а с товарищем – везде и во всякое время. Против Ганнибала у тебя есть и конница, и пехота, против Теренция ты безоружен.

Я бы не хотел произносить имени Гая Фламиния – это дурной знак – и все же вынужден. Гай Фламиний потерял рассудок лишь тогда, когда прибыл к войску, а твой товарищ сошел с ума еще до консульских выборов да так по сей час и не опомнился. Даже подумать жутко, что может случиться, когда он от слов перейдет к делу! Если только он исполнит свое намерение и немедля даст Ганнибалу бой, то либо я ничего не смыслю в военном деле, либо страшная слава Тразименского озера окажется посрамленной новою и еще более страшною бедою.

Я не хвастлив, но поверь мне: бороться с Ганнибалом надо единственным способом – так, как боролся с ним я. Мы воюем в Италии – у себя дома, на своей земле. Повсюду вокруг нас – союзники, нам помогают и будут помогать людьми, конями, припасами, с каждым днем мы становимся все опытнее и храбрее. А Ганнибал? Он в чужой, враждебной стране, вдали от отечества. Нет ему мира ни на суше, ни на море. Ни один город не принимает его в свои стены, нигде не видит он ничего, что мог бы назвать своим, и со дня на день живет грабежом. Едва ли и треть уцелела от того войска, с которым он переправился через Ибер, и больше пало от голода, чем от меча. Неужели ты сомневаешься, что мы останемся победителями, спокойно выжидая, пока пуниец задохнется и зачахнет сам – без еды и корму, без крова, без денег, без подкреплений?

Вот, Луций Эмилий, единственный путь к победе, но вступить на него очень трудно, потому что твои собственные воины будут хотеть того же, чего и вражеские, и римский консул Варрон – того же, чего пунийский командующий Ганнибал. Тебе придется одному стоять против двоих. Но ты выстоишь, если будешь глух к пустой молве и незаслуженным оскорблениям. Истина часто страдает, даже слишком часто, но зато она бессмертна, и кто пренебрежет ложной славою, добудет истинную.

Невеселая то была речь, и невесело отвечал на нее Павел. Он не только понимал все трудности, которые его ожидали, но вдобавок мучительно боялся народа: после первого консульства его обвинили в краже Военной добычи, и, хотя обвинили несправедливо, он едва ушел от наказания. – Пусть все окончится счастливо и благополучно, – заявил он Фабию, – но уж если неудача – так лучше вражеские копья, чем суд сограждан.

Когда консулы прибыли к войску я соединили новые силы с прежними, число римлян выросло в полтора раза. Но Ганнибал не только не огорчился, а, наоборот, безмерно обрадовался: хлеба у него оставалось всего на десять дней, больше взять было решительно негде, и испанцы, боясь голода, уже замышляли перебежать на сторону врага. Теперь, с появлением новых начальников, все могло измениться. И надежда не обманула пунийца.

Сама судьба дала пищу жадной торопливости Варрона. Римляне напали на отряд карфагенских фуражиров, завязалась беспорядочная схватка, которая обошлась неприятелю в тысячу семьсот убитых, тогда как с нашей стороны погибло не больше сотни. В этот день верховная власть принадлежала Павлу (консулы командовали поочередно), и, страшась засады, он запретил преследовать бегущих – к великому негодованию Варрона, который кричал, что его товарищ выпустил врага из рук и что, если бы не это слабодушие, война была бы окончена с первого же удара.